Разумеется, легче всего дается отождествление себя с ближайшими родственниками, особенно в связи с развитием родственной любви на почве продленного детства. Поэтому моральное чувство вначале проявлялось по отношению к близким родственникам и лишь позднее распространилось на других членов клана и людей вообще.

Если отождествление себя с потомством, во всяком случае в период непосредственной заботы о нем, свойственно высшим животным, то. для человека характерно усиление обратной связи, взаимного отождествления детей и родителей. На этой стадии эволюции морального чувства исчезновение близкого человека естественно вызывает глубокое переживание.

Специалисты по древним культурам считают, что переживания древних отличались непосредственностью и конкретностью. Они не допускали возможности переживания по поводу несуществующего. Если образ умершего возникал в их мыслях наяву или во сне, то казалось непреложным, что он продолжает существовать после смерти, хотя и в некотором отчуждении от живущих. В силу этих обстоятельств все древние народы с неумолимой последовательностью приходили к мысли о посмертном существовании и загробном мире. Смерть рассматривалась как переход к другой жизни, т. е. как единый акт умирания — зарождения, вплоть до прямого отождествления с половым актом. Так, древние египтяне помещали умершего в объятия богини Нут. изображенной на гробнице; сопутствующие мертвым цветы, изображения быков и коров, ассоциирующихся с плодородием, развивали ту же символику (может быть, движение Солнца, ежесуточно умирающего на западе, чтобы затем возродиться на востоке, заставляло заподозрить существование «потустороннего» мира мертвых на другой стороне планеты, фигурально «под-Землей»; у земледельческих народов, многократно наблюдавших возрождение растения из зарытого семени, представление о подземном мире приняло более буквальный характер, выразившись в обычае зарывать мертвецов в землю). Поскольку человек по мере взросления становился свидетелем перехода в мир мертвых наиболее уважаемых членов сообщества, занимающих или занимавших в пору расцвета высшую иерархическую ступень, то вполне логичным было заключение о превосходстве мира мертвых над миром живых (и бога мертвых над богом живых — из этой дихотомии, вероятно, родилось встречающееся в различных вариантах представление о верховном боге-отце и более близком человеку боге-сыне). Мир мертвых как бы образовал еще один иерархический уровень, на который можно было ориентироваться как на образцовый.

Идеалы, свойственное только человеку стремление совершенствоваться, которое в ряде случаев рассматривалось как прямая подготовка к переселению в царство мертвых, по-видимому, связаны с возникновением этого особого мира. В нем начали видеть средоточие всего лучшего, прекрасного, источник не только нормативных установок, но и религиозных, моральных, эстетических чувств — всего того, что вкладывается в понятие человеческой души. В частности, вещи которые предназначались для загробной жизни, постепенно замещались изображениями или другими символами этих вещей. Представление о переселении в мир мертвых человеческой души — наводило на мысль, что ее должны сопровождать туда души вещей. Здесь мы можем найти истоки эстетической типологии, стремления не столько запечатлеть реальный объект, сколько воплотить его идеальную сущность.

Эсхатология, таким образом, сцементировала элементы культуры, развивавшиеся более или менее автономно, и дала в их распоряжение особый мир, который долгое время отождествлялся с миром культуры (деление загробного мира на хороший и плохой появилось в связи с дальнейшим развитием морального чувства и более четкого представления о добре и зле, чем, скажем, у героев Гомера, которые все отходили в одно и то же подземное царство). Его притягательность все возрастала. Христианское учение относилось к миру живых с полнейшим пренебрежением, считая пребывание в нем всего лишь подготовкой к переселению в мир мертвых, испытательным Сроком. Смысл Ренессанса заключался в перестановке акцентов, утверждении самоценности мира живых и, в конечном счете, выработке более сбалансированных отношений между жизнью и посмертным существованием в мире культуры.

Чтобы эффективно выполнять функцию сохранения и продления человеческой жизни, культура сама должна обладать известной устойчивостью. Поэтому приверженность культурным традициям имеет позитивное значение, во всяком случае до определенных пределов. Эволюция культуры, как и любой сложной системы, проходит через серию устойчивых и кризисных состояний. В этом отношении она не отличается от эволюции биосферы. В обоих случаях импульсы развития поступают от взаимодействия с другими сопряженно эволюционирующими системами (о роли производственных отношений и политических надстроек в развитии человеческого общества каждому известно со школьной скамьи).

В мире культуры при всем его многообразии есть ключевые идеи, которые как бы поддерживают все громоздкое сооружение. Обычно это самые общие мировоззренческие идеи, отражающие представление человека о его космической роли, о соотношении между его физическим существованием и посмертной жизнью в потустороннем мире или мире культуры, между «я» и «сверх-я». Они организуют, упорядочивают волнующуюся массу идей и образов, влияют на саму структуру мышления, которая в свою очередь, по принципу обратной связи, накладывает отпечаток на культуру.

Переход к новому этапу эволюции культуры носит более или менее явный кризисный характер. Происходит смена ключевых идей, приводящая в движение всю застоявшуюся систему. Соответственно в каждом кризисе есть свои ключевые фигуры. Благодаря Копернику мы переместились из центра мироздания на небольшую планету второстепенной звезды. В результате мы стали скромнее оценивать свою космогоническую роль. Если раньше человек видел себя в центре противоборства вселенских сил добра и зла, то в свете новой космогонии это представление стало казаться по меньшей мере преувеличенным. Плоскость симметрии мироздания теперь уже не проходила между душой и телом, которые смогли воссоединиться, возродив цельную личность. Искусство Возрождения представляло эту личность вполне земной, полнокровной и богоподобной в своей вновь обретенной гармонии.

После Дарвина нам пришлось расстаться с богоподобностью, а вместе с ней и с типологической концепцией идеального человека, на которой держалось ренессансное и производное от него академическое европейское искусство.

Мы уже знаем, что додарвиновская систематика была типологической: считалось, что. каждый вид, род, класс имеет свой. стандарт, соответствующий первоначальному замыслу, а все отклонения от него рассматривались как уродства или «разновидности» (теперь разновидность имеет другой смысл — это часть вида, типологи же исключали ее из вида). Так и для человека предполагалось существование некоего физического, духовного или комбинированного стандарта, образца, и живопись давала нам о нем зрительное представление в виде златокудрых мадонн и одухотворенных спасителей, демонстрирующих на кресте отличную мускулатуру.

Мировоззренческим оправданием физической и духовной стандартизации было представление о богоподобности человека и боговдохновенности моральных и эстетических установок (хотя эти установки исподволь менялись, боги менялись вместе с ними, так что соотношение между прекрасным и божественным сохранялось). Отклонение от стандарта (богоподобности) рассматривалось как следствие плохого поведения (греховности). Младенцы соответственно считались наиболее бого(ангело)подобными, поощрялось сохранение младенческих признаков во взрослом состоянии — физический и духовный педоморфоз (раннее христианство ориентировалось в основном на убогих и нищих духом; в самом Иисусе подчеркивались педоморфные черты, преломленные в культе мадонны: бог изображался или младенцем, или, в сцене оплакивания, снова на коленях у матери в виде большого ребенка).