Уэйн решил, что Грегори требуются подводные уши. Направление на звук мы способны определять главньм образом благодаря внешней части нашего слухового аппарата – ушным раковинам с их сложньми извилинами. По пути в ушное отверстие звук отражается от всех этих складочек и бугорков, и у каждого из нас вырабатывается бессознательная способность определять по характеру таких отражений местонахождение источника звука. В этом легко убедиться на опыте. Закройте глаза, и пусть кто-нибудь побренчит связкой ключей в разных углах комнаты. Вы будете безошибочно указывать, где именно стоит человек с ключами. Потом закройте глаза и оттяните ушные раковины вперед, изменив взаимное расположение складочек и бугорков. После этого определять, откуда доносится побрякивание ключей, будет заметно труднее, а может быть, и вовсе невозможно.
В воде звук распространяется впятеро быстрее, чем в воздухе. Чтобы компенсировать это, Уэйн изготовил из стали и пластмассы две модели ушных раковин человека впятеро больше натуральной величины и разнес их на расстояние, в пять раз превышающее то, которое разделяет наши реальные уши. Искусственные ушные раковины, в которые были вделаны гидрофоны, опускались в воду, а Грегори и его сотрудники в наушниках устраивались под палубой «Эссекса». Физики, правда, посмеивались над этой конструкцией, однако Грегори твердо верил, что именно с ее помощью он научился различать направление на источник звука под водой и, в частности, обнаружил, что свист, казавшийся нам свистом одного дельфина, на самом деле испускается двумя или более животными – либо в унисон, либо второе подхватывает и продолжает свист, едва первое замолкает.
«Уши» Уэйна, как и любая электронная аппаратура, часто требовали починки, и из-за этого, а также по другим причинам, он довольно часто приезжал на Гавайи. Я очень любила эти визиты: он никогда не появлялся у нас без новой игрушки или игры. Однажды он привез красивую коробочку из плексигласа, наполненную двумя жидкостями – прозрачной и голубой. Наклоняя коробочку, можно было создавать на границе между жидкостями волны самого разного характера – от легкой ряби в мельничной запруде до штормового прибоя с крохотными яростными гребнями, которые взметывались и рушились, как в ураган. Сейчас подобные игрушки продаются повсюду, но я не видела еще ни одной, в которой волны создавались бы так легко и так красиво, как в коробочке Уэйна. В другой раз он привез игрушку для дельфинов – маленькую «летающую тарелку», которой можно было управлять в воде с помощью звуковых сигналов. Идея заключалась в том, чтобы проверить, сумеет ли дельфин, свистя, «водить» ее по бассейну. Мы предложили поиграть с тарелкой одной из афалин. Уэйн, человек очень нетерпеливый, не захотел ждать, чтобы дельфина предварительно выдрессировали, как с ней обращаться. Мне кажется, он надеялся, что дельфин сам во всем разберется. Могло, бесспорно, случиться и так. Но прежде, чем это случилось, тарелка врезалась в стенку бассейна, и ее пришлось везти назад в Бостон для починки.
Иногда Уэйн дарил нам какую-нибудь новую игру, например «Малоизвестные вопросы к знаменитым ответам». Скажем, бралась хрестоматийная фраза, которую после двухлетних поисков произнес Стенли, встретив в самом сердце Африки Ливингстона – единственного белого на многие тысячи километров: «Доктор Ливингстон, я полагаю». Вопрос: «А как ваше полное имя, доктор Полагаю?»
Но самой лучшей игрушкой Уэйна было приспособление, разработанное одним новозеландским акустиком и позволявшее «видеть» с помощью звуков, как дельфины. Оно состояло из ощетиненного антеннами совершенно марсианского на вид шлема и чемодана, который можно было носить с собой. Позднее я видела улучшенную модель, сведенную к очкам и карманной батарее. Это приспособление создавало шумы, которые точно сонаром, направлялись вперед, отражались от окружающих поверхностей и эхом возвращались вам в уши. Чем дальше от вас они отражались, тем выше был тон. Кроме того, характер предмета, от которого они отражались, воздействовал на характер эха. Например, надев шлем и расхаживая по комнате, вы «слышали» диван – «зумм-зумм-зумм», и стены (чуть дальше и более твердые) – «занг-занг-занг», и окна – «зинк-зинк-зинк», и открытую дверь – «зиииииии». Как-то вечером, когда у нас были гости, мы испробовали это приспособление. Почти сразу даже дети начали уверенно расхаживать по комнате, «видя» ушами, и люди буквально вырывали его друг у друга, восклицая: «Ну, дайте же мне послушать зеркало!» Чтобы пользоваться им, требовалась сосредоточенность, но совсем не напряжение мыслей. Все получалось как-то само собой – что-то вроде совсем нового чувства, вроде способности слышать цвет или ощущать запах солнечных лучей. На мгновение мы все словно бы стали дельфинами.
К сожалению, мне неизвестна дальнейшая судьба этого изобретения. Знаю только, что его предлагали школе для слепых, но там от него отказались под тем предлогом, что преподаватели не представляют, как можно научить им пользоваться.
В основном же Уэйн приезжал на Гавайи в связи с длительным экспериментом, целью которого было научить дельфинов говорить. Поскольку дельфинам трудно имитировать звуки человеческой речи, а людям – различать на слух звуки, издаваемые дельфинами, он сконструировал особый прибор, преобразователь, который превращал человеческие слова в дельфиноподобный свист. Предполагалось также создание преобразователя для превращения дельфиньих свистов в звуки, близкие к человеческому голосу, но, насколько мне известно, сконструирован он так и не был.
Ренди Льюис ушла из Парка, чтобы работать с дельфинами в этом эксперименте Уэйна сначала в калифорнийском дельфинарии военно-морского ведомства, а затем вновь на Гавайях в дельфинарии Гавайского университета и в Океаническом институте. Ей помогал Питер Марки, один из сотрудников Уэйна. На мой взгляд, Ренди и Питер совершали чудеса дрессировки. Они создали систему словесных команд, которые два их дельфина слышали под водой уже в виде свистов, напоминающих дельфиньи. Это были команды для простых поведенческих элементов, вроде удара по мячу, проплывания сквозь обруч и прыжков. Затем оба дельфина выучили свои клички – Мауи и Пака, так что дрессировщик мог сказать: «Мауи, прыгай; Пака, ударь по мячу!» – и каждое животное выполняло свою команду.
Затем они отработали сигнал «начинай!» Дрессировщик мог скомандовать, чтобы Мауи ударил по мячу, и Мауи оставался наготове, пока дрессировщик не говорил: «Давай!» Так, можно было дать сигнал: «Мауи, мяч…», и оборвать его на этом. Мауи в таких случаях оставался рядом, занимаясь, чем хотел, пока не слышал «давай!», после чего ударял по мячу. Паузу можно было затянуть до целой минуты. Мауи очень сердился из-за того, что вынужден был ждать, но все-таки ждал.
Далее, Ренди и Питер закрепили сигнал поправки «неверно», чрезвычайно полезный для дрессировки. Они говорили, например: «Пака, обруч. Давай!», но, если Пака поворачивал к мячу, дрессировщик мог сказать «неверно!», и дельфин останавливался. Кроме того – и вот это, по-моему, бесспорно свидетельствует о смышлености дельфина, – они могли сказать: «Пака, прыгай. Неверно. Обруч. Давай!», и Пака проплывал сквозь обруч вместо того, чтобы выполнять отмененную команду.
Этот эксперимент, конечно, включал и задачу добиться того, чтобы дельфины отвечали какими-либо звуками. Поскольку второй преобразователь еще не был готов, Ренди и Питер установили в бассейне гидрофон, чтобы слышать свист дельфинов, и подсоединили его к спектроанализатору, регистрировавшему на бумажной ленте звуки, испускавшиеся животными. Затем, решая только на слух (задача дьявольски трудная!), насколько в этот раз звук оказался более точным, чем раньше, они обучили Мауи и Паку воспроизводить несколько сигналов-команд. Так, дрессировщик говорил: «Мауи, мяч, повтори: давай», преобразователь издавал четыре коротких свиста, по одному на каждое слово, и Мауи вместо того, чтобы бить по мячу, в свою очередь свистел – настолько тихо, что я почти не различала его свиста, однако сонограмма показывала, что свист Мауи с абсолютной точностью воспроизводил свист-сигнал преобразователя, означающий «мяч».
