В течение получаса одна за другой они, ссылаясь на срочные дела, отбыли прочь. Графиня так же поднялась, она уже просмотрела экстренные новости столицы, улыбнулась каким-то высказываниям. И вместо того чтобы дотошнo расспросить меня и укорить в несоблюдении приличий, решила отнести газету в кабинет отца.

— Спасибо. Это была очень интересная встреча.

— И все? — Я шла следом и не находила объяснения ее спокойствию, даже умиротворенности, которой можно позавидовать. — Где возмущение, негодование и осуждение?

— Их нет и не будет, — беспечно отозвалась она, поднимаясь по лестнице. — Ты замечательная дочь. Мы очень гордимся тобой, любим и верим, что все сказанное в газете сфабриковано. Коэн Зэнге для тебя всегда был самодовольной пустышкой в красивой обертке.

С этим я не спорила, но удивило другое.

— То есть как... любите? — у меня вырвался нервный смешок. Что ни говори, а это день открытий. Для Зэнге я стала возлюбленной девой, для общества полезной пешкой и любимой дочерью для родителей.

— А есть сомнения? — Она прошла по коридору второго этажа, толкнула дверь кабинета и положила газету на стол отца. Секретарь и слуги содержали комнату в абсолютном порядке, но графиня все равно поправила настольную лампу, стряхнула пылинку с кресла и только после этого внимательно посмотрела на меня. — Орвей?

— Я большую часть жизни была уверена, что вы меня не любите.

Она уронила руки по швам.

— Что?! — Кажется, это было сродни удару, мама побледнела и перестала дышать. Возможность осиротеть вновь стала реальной. Но слова обратно не забрать, придется объясниться.

— Не совсем так, я... я думала, вы любите меня меньше, чем Фиви.

— Кто тебе такое сказал? — Одной фразой она проявила возмущение, негодование и осуждение.

— Скорее показал. Вы так внимательны были к ней всегда и так ее жалели. У нас в семье только и было разговоров о Фиви. О ее болезнях, влюбленностях, нарядах, словах, успехах... И я-я думала...

Мама даже задохнулась и стремительно подошла ближе, заглянула в глаза.

— Орвей, малышка моя. Как ты могла такое подумать?! Сoлнышко, мы же все... мы... — Γрафиня впервые не находила слов, судорожно сглотнула. — Знаешь, отца сейчас здесь нет, то я могу заверить, что мы любим тебя больше жизни. Больше! Мы все готовы отдать.

— За меня?

— За тебя, за нее. За обеих, в равной степени, все до нуля!

Я скептически хмыкнула, отступила, но мне не позволили уйти, схватили за ладони.

— Вот... вот, посмотри на свои руки, — сказала она, поглаживая мои пальчики. — Твои замечательные, славные руки. Скажи, какую ты любишь больше? Левую или правую? Какой ты готова пренебречь? — спросила со слезами в голосе.

Рукой? Пренебречь? Как это возможно?

— Я... я теряюсь с ответом, — вынуждена была признать.

— И у нас с отцом так же. Абсолютно. Εдинственная разница, когда одна рука болит, ты обращаешь на нее внимания больше. Ведь обращаешь! Помнишь, как защемила в карете пальчик и баюкала левую руку? — Я помнила слабо, мне былo года три. — А когда ты подносом с печеньем обожглась? — продолжила она. А это случалось в день неудавшегося признания, я печенье сожгла, потому что Фиви сообщила о трагеди. — И ты расстроилась, - продолжила мама, — до слез.

Я и сейчас расстроилась неизвестно с чего, и старалась смотреть куда угодно.

— Мы помним, — сказала она с мягкoй улыбкой, привлекая меня к себе. — Я помню все. Отец тоже, Орвей. Ты наша дочь, ты наша кровь и плоть, ты неотделима от нас и любима без всякой меры.

— Правда? — спросила с сомнением и очень сипло.

— Истинная. А теперь иди ко мне, я хочу тебя обнять.

Редкая минута, когда мама отпускала внутреннюю графиню и могла меня коснуться, превратилась в целых три минуты мягкой нежности и ласкового поглаживания моих волос, что завершились поспешными поцелуями в висок, лоб и обе щеки.

— Норвил хотел спросить... и ужин... Будут высокие господа. Нужно отдать распоряжения на кухне. Я должна... то есть... — Она не могла обниматься долго, слишком взвинченная и растроганная повторила, что любит меня, и сбежала, чтобы спрятать слезы.

Глуша всхлипы, я вернулась в спальню, прижалась спиной к двери и сползла по ней на ковер. Слезы душили и лились потоком, чтобы оплакать мою глупость и избавиться от болезненных осколков заблуждений. Память щедро подкинула моменты из юности и детства, когда папа неделями искал понравившуюся мне игрушку, лошадь или книгу, приглашал учителей, наказывал зарвавшихся соседских мальчишек. А мама не отходила от моей кровати во время простуд, читала перед сном и аккуратно заклеивала ранки, пока я не научилась делать все сама.

Не могу сказать, что упрямая самостоятельность плохо на мне отразилась, она позволила неоднократно постоять за себя, за честь Фиви и нашей семьи. И в то же время скрыла прописные истины. Меня любили, меня любят, меня будут любить вопреки всему, и даже Коэну. И как отплатить ему? Прислать ли похоронный венок, или все же письмо со словами благодарности? Думаю, последним он будет больше огорошен. Я оттолкнулась от пола, медлeнно пoдошла к столу и дрожащими руками выудила перо, лист бумаги, печать и устроилась на подоконнике.

Через час пустых попыток хоть что-то написать и не замочить бумагу, в комнату ворвался отец. Он проницательно воззрилcя на меня, затаившуюся среди смятых листов и влажных салфеток, усмехнулся. Я не успела вытереть дорожки слез, продолжавшие прорываться, громко шмыгнула носом и сообщила, что занята.

— Не подскажешь, чем?

— Со-оставляю бла-бла-годарсвенное письмо, — просипела я и всхлипнула в конце.

— Слов нет, какие вы у меня... дурехи! — ругнулся граф. Он пересек комнату, сгреб меня с подоконника в крепкие объятия и прижал к груди. Вздохнул, щекой потерся о макушку и выдохнул рвано: — Мать там ревет, ты здесь. Развели в доме сырость! — Кажется, у него самого горло перехватило, вот почему последующие слова прозвучали глухо, но твердо: — Никогда более... чтобы ни слова... меньше-больше. Безумно... и точка! Поняла?

Я всхлипнула.

— Кивни, если поняла, — потребовал он.

Быстро кивнула, прижалась к нему сильнее и получила поцелуй в висок.

— Не беспокойся, я уже связался с издательством, газетчики напишут опровержение к утру. Отдохни сегодня и пораньше ложись спать.

— А как же ужин?

— На мое счастье, он отменен, — сказал папа, на миг сжал крепче, похлопал по плечу и так же стремительно вышел.

— Ты... ей сказал? — срывающийся голос мамы прозвучал в коридоре.

— Сказал и тебе скажу. Я люблю вас. Я схожу с ума от нежности к вам и зверею от ваших слез! — заявил он, уводя ее прочь. — Прекратите, пoка не напился.

— Не смей...

— Тoгда займи меня другим! — рявкнул граф, и их голоса затихли где-то в доме.

Я перевела дыхание, вернулась к письму и легко придумала пару пoдходящих строк.

«Зэнге, искренне благодарю Вас! Вы не представляете, как облегчили мне жизнь!»

Стоило заклеить письмо, поставить печать и передать его горничной, как меня побеспокоил совсем другой степняк. Черный конверт замерцал, сообщая о новой записке. В этот раз князь не обошелся одной строкой.

«Орвей, дело не терпит отлагательств. Скажи прямо, хотела ли ты поступить в академию Права», — значилось в первой прилетевшей записке, а во второй князь размашисто добавил: — «Не пойми превратно, один из генералов подал запрос на место младшего преподавателя. Это нелепейшее оправдание для длительного нахождения в Ариваски. У него две степени в ведении пыток, но никак не в мирных переговорах».

Я долго смотрела на эти строчки, не понимая связи между моим решением учиться и желанием генерала преподавать.

«Орвей, я все ещё жду ответа», — напомнил Варган через минуту, и я честно призналась:

«Хотела».

«Воздержись, — посоветовал он. — Конечно, если тебе не претят тактически взвешенные посягательства, длительная осада и захват».

«Хорошо», — написала я, не имея никаких сил для споров.