В спальне стрекотала швейная машинка.

Я умылся, выпил стакан молока, улыбнулся маме и, взяв тетрадь с карандашом, юркнул в постель. Тревожно и торжественно, не дыша и боясь хоть чуть ошибиться, я записал стихи про реку, которая разлилась во все стороны, и про Томку, которая уехала вот-вот. Записал и понял, что надо немедленно сочинить стихотворение про драку! Да, да, потому что драка эта была необыкновенной! Мы с друзьями как будто плыли на плоту, легко, играючи, но неожиданно перед нашими носами пучина забурлила и вспучились пороги, чтобы разбить нас и перетопить, но мы устояли и лихо несемся дальше, теперь уже зная, что пороги еще будут!.. Даже не про саму драку хотелось написать, а про то вечернее, трехбогатырское ощущение…

С полчаса я, наверно, мучился, но неприступные богатыри так и не поддались мне. Зато драка получилась настоящая. Вот она:

Уж к этим Блинам Борька не подскребется!

И, довольный, я откинулся на подушку.

Месть!

Хоть ее сразу и не последовало, но потом вся наша жизнь свелась к пугливо-настороженному ожиданию этой мести.

Гараж умер для нас: мехмастерские обнесли таким крепким забором с колючей проволокой поверху (мы подбирались и обследовали его), что ни о каком новом лазе не стоило и заикаться, да и в самом гараже все, видно, посдавали в металлолом — что-то уж очень много там гремели. А тут еще Нинка Куликова укатила в деревню, и нашим привычным вечерним играм не хватило сил перепорхнуть на другое крыльцо, они просто заглохли, как моторы без горючего.

Когда компания сокращается наполовину, жизнь замирает раз в пять. И если бы не Блин со своими прихвостнями, незримо кружившими вокруг двора, мы бы вообще засохли от скуки, а тут скучать особо не приходилось, зная, что тебе в любой миг могут набить морду.

Каждое утро, в постели или за завтраком, я горячо разворачивал возможные встречи с неприятелем: то нас осаждают на крыше, и мы стряхиваем с ветки одного противника за другим; то вдруг окружают на велосипедах посреди улицы, а мы запрыгиваем в кузов проезжающего мимо грузовика и — были таковы; то поджидают у дверей магазина, а мы объясняемся с продавцом, и он выпускает нас через черный ход. Но время шло, а мы никого и не встречали и не видели издали, даже Юрку. Может быть, они отступились?.. Хорошо бы! Но в глубине души сидело егозливо-занозистое желание еще схлестнуться с Блинами.

В это утро я проснулся с четким ощущением, что опасности больше нет. Я не стал даже вдумываться в это, нет — и все!.. Потянувшись, я сполз с подушки, достал ногой радиоприемник и большим пальцем нажал клавишу Приемник наполнился нарастающим гудением Нажал другую — гудение растаяло, как будто мимо пролетел самолет Да, самолеты летают! Прачечная гудит! Где-то в песках отдыхает Томка! Дней через десять она будет здесь, и жизнь опять пойдет на всю катушку!.. Садовник! Прятки! Я забиваюсь с Томкой в какую-нибудь дыру, и она нашептывает мне свой дивный секрет!..

— Спорим, что он спит! — раздался Борькин голос.

— Не спорь, не сплю, — отозвался я.

Борька появился с трубкой ватмана под мышкой и с обычной косоротой ухмылкой.

— Вовк, — сказал он, — прочти-ка мне снова твой стих.

— Какой?

— Да не про воронов же!.. Про поединок булок и Блина.

— А-а, этот — пожалуйста! — Я приподнялся и с размашистыми жестами, точно держа в руке сетку с хлебом, прочитал.

— Прекрасно, Гусь!.. Вот тут ты поэт, а не водолаз, который вытаскивает утопленников! — Борька бросил на диван ватман и сел. — Слушай, давай сделаем листовку с этими стихами и приляпаем ее на забор у Юркиных ворот!.. Если сорвут, значит, мымры здесь, а нет — нет. А то как-то противно! Может, они давно плюнули на нас, а мы все, как дураки, с оглядкой да с опаской ходим!.. А так станет ясно.

Я чуть помыслил и ответил:

— По-моему, и так ясно — их нет, чую.

— Мало ли что ты чуешь, надо проверить.

— Ну, давай!

Я вытащил красную и черную тушь, плакатное перо, и, расположившись на диване, Борька принялся делать листовку. В правой половине ватмана он быстро и красиво написал стихи, черной тушью, а в левой, красной тушью, вдруг так похоже изобразил Блина, в плоской кепочке и со ртом до ушей, что я рассмеялся.

— Сойдет? — спросил Борька.

— Еще бы!.. Ну и даешь!

— А ты думал, один ты ферзь, остальные пешки?.. Хочешь, тебя нарисую?

— А сможешь?

— Конечно. Я себя перед зеркалом несколько раз рисовал… Пока тушь сохнет, я тебе такой портретище отгрохаю, что закачаешься!

— Рисуй! — радостно согласился я. Фотографий моих много, но чтобы кто рисовал меня — ни-ни.

— Давай альбом, линейку и карандаш.

Я все ему представил, натянул штаны и сел торжественно, как саблю проглотил.

— Так, — сказал Борька азартно. — Начнем… Только ты помягче-помягче рожу, я ведь не бить тебя собираюсь… Во-о!..

Он засек расстояние между моими глазами — отметил в альбоме, определил длину носа — занес, прикинул, сколько от носа до подбородка — засек и, довольно крякнув, с любопытством уставился на пустой лист.

— Ты рисуешь или выкройку для намордника мне делаешь? — спросил я.

— Хочешь быть похожим?

— Хочу.

— Ну, и не мешай!

И зажал мне губы линейкой, измеряя поле между носом и верхней губой. Потом пошла ширина рта, высота ушей, размах лба — и все это отмечалось. Потом Борька задумался — не пропустил ли какого-нибудь измерения.

— Язык не надо? — напомнил я.

— И так знаю, что он у тебя длинный… А вот ширина носа по ноздрям пригодится.

После этого Борька отложил линейку и принялся увязывать все мои размеры, задрав альбом так, чтобы я ничего не видел, и скача взглядом с меня на лист.

— Скоро? — устав позировать, спросил я.

— Молчи, я как раз рот рисую… Ох, и ротик у тебя!.. Не швыркай носом, кривым получишься!

Наконец, минут через пятнадцать он гордо вручил мне альбом. Я взял его, не сдерживая улыбки, глянул и нахмурился — на меня с листа глядела какая-то египетская мумия, с пустыми глазницами, без штрихов и теней, обведенная одной бледной линией.

— Это кто — я?

— А кто же!.. Чей чубчик?

— Чубчик-то вроде мой, но… — Я приближал портрет, удалял, выпучивал глаза, щурился, косился одним глазом — ничего не нашел, никакого сходства и со вздохом заключил: — Извини, Боб, но это седьмая вода на киселе.

Борька нервно дернул губами, выхватил у меня альбом и отвел его дальше.

— Ну?.. Вылито! — заявил он.

— Где же вылито?.. Нос-то кривой!

— Я говорил: не швыркай! Дошвыркался!

— А уши?.. Что я, и ушами швыркал — одно выше другого и разные!

— Да что ты понимаешь? — возмутился Борька и тут же снисходительно объяснил: — Вообще-то у тебя, Гусь, мелкие черты лица, трудно рисовать. Вот погоди, Славку нарисую — увидишь. У него морда здоровая — хорошо измерять.

— Он тебе измерит!.. Ну, ладно, Боб, спасибо и за это! — сказал я миролюбиво и сунул альбом в стол.

Борька, сияя, подхватил листовку и с хрустом тряхнул ее. Черные стихи, красная рожа — замечательно, но чего-то тут не хватало.

— А подпись-то? — спохватился я. — Подписи нет!.. Слушай, Боб, подпиши «СЧ»!

— Сыч?.. Это что, твой псевдоним?

— Не сыч, а просто «СЧ», то есть «Союз Четырех»!

— Каких четырех?.. А-а, ты вон о чем! Давай!.. Союз так союз! Четырех так четырех!

И внизу на границе стихов и рисунка Борька крупно вывел две красные буквы — СЧ. Теперь в листовке было все: кто, кого и зачем — хоть на выставку! Мы взяли кнопки и, не заскакивая к Афонину, который собирался сегодня в больницу лечить зубы, побежали к Юркиному дому.

Листовку прикололи к забору с уличной стороны. Выглядела она захватывающе! Повертевшись вокруг да около и повосторгавшись, мы убежали, потирая руки и покрякивая от нетерпения. Было такое чувство, словно мы поставили жерлицу на щуку и теперь осталось только ждать, когда она попадется. Сперва казалось, что щука шастает рядом и хапнет живца, едва мы уйдем, но минут через пятнадцать «жерлица» была еще не тронутой, и мы поняли, что все на так-то просто.