- И учтите, мсье, - заявила она около полуночи, в разгар обмывания удачи морем шампанского, - учтите, мсье, теперь не разевайте рот на то, что принадлежит монсиньору герцогу!

Мужчины переглянулись:

- О чем она?

По правде говоря, ни брат Анже, ни мсье Рансон, ни поставщик, каковы бы они ни были, и не подумали ни на миг, чтоб посягнуть на честь девушки, которую все трое привыкли считать своей дочерью, тем более что у всех троих на это были основания. На свете не без добрых людей!

И Анна вдруг расплакалась, что было вполне понятно после стольких драматических переживаний и с ужасом воскликнула:

- Николас! (Это Рансон). Жан-Батист! (Это брат Анже). - Вирджил! (Это поставщик). - Монсиньор герцог! У нас! А я ему даже не предложила сесть!.

Небольшой экипаж с двумя кроткими лошадками, которые скоро научились сами останавливаться перед домом, приезжал каждое утро в восемь часов. Правил им молчаливый кучер, который привозил Жанну обратно в восемь вечера. И каждый раз всем мило пожелав спокойной ночи, она шла прямо к себе, ибо уже поужинала. Семейство вело себя тихо, чтобы её ничем не беспокоить, считая, что у девочки был такой тяжелый день! Ведь судя по регулярности отъездов и приездов, все поняли - Жанна ездит на учебу! Вначале сердце матери сжималось при взгляде на миниатюрную дочурку, готовую к отъезду, задолго до прибытия фиакра. Ведь Жанна ещё так молода! - говорила себе Анна, и случалось, иногда даже спрашивала свою совесть, позволила бы она что-нибудь подобное кому-то кроме герцога (за исключением, естественно, короля!). А вечером, когда Жанна возвращалась, сгорала от желания засыпать её вопросами... но не отваживалась - такую робость нагоняла на неё дочь. Что если та - кто знает - сочтет, что это "государственная тайна"? Живое воображение Анны не раз её саму переносило в Медальерный кабинет. Так Жанна называла место, где проводила дни, и Анна с буйством всей своей фантазии рисовала такие пикантные сцены, что и сама краснела и перестала верить (если когда и верила) что там изучают науки и светские манеры.

Анна бы очень удивилась - как и её мужчины, заговорщицки подмигивавшие друг другу и позволявшие двусмысленные намеки (но не слишком вульгарные, не забывайте, Жанна - их дочь!) - так вот, Анна бы изрядно удивилась, узнай она, что до сих пор там не произошло ничего "серьезного", - хотя прошло не меньше месяца с начала поездок. Да Жанна и сама была удивлена, поскольку с опасениями ждала наихудшего, а вместо этого теперь начинала чувствовать себя обманутой или обиженной - и доказательством этого была сцена, которую она устроила монсиньору в день их тридцать второго или тридцать третьего свидания в Медальерном кабинете.

Было это в середине июня. Стояла ужасная жара. Жанна нервничала. От горячей руки герцога, лежащей на её плече при занятиях геометрией (ведь герцог и в самом деле учил её геометрии) у не жгло все внутри, и Жанна вдруг сказала:

- Господи, как мне это надоело! - и отбежала к окну, через которое были видны деревья.

- Ну ладно, хватит на сегодня! - согласился герцог. - Не угодно ли немного шерри или белого туреньского?

Жанна, обернувшись, хмуро взглянула герцогу в глаза.

- О! О! - воскликнул он, - вижу, моя дорогая малышка сегодня надула губки!

- Господи! - она деликатно, но уверенно отвела протянутую руку, от поглаживания которой все внутри у неё задрожало. - Боже, я хожу сюда целый месяц, вы рассказываете мне тысячи вещей, что должны возвысить мой дух, поправляете мою речь, учите меня ходить, танцевать, обучаете даже геометрии; водите меня на прогулки в Медонский лес - и я вам за все весьма признательна...

- Но, - перебил он, - я уже слышу это "но"...

- Но я думала...

- Ну говорите же!

- О! - воскликнула она, повышая тон, забывая уроки герцога, что так делать нельзя, - вы прекрасно знаете, что я имею ввиду! Вы когда-то подавали мне гораздо большие надежды, а теперь я день ото дня все больше боюсь, что ошиблась, когда верила, что я вам нравлюсь...

- Девочка моя, - отвечал он, прижимая её к себе, отчего у неё вдруг перехватило дыхание, она покраснела и чуть отстранила лицо, чтобы лучше видеть глаза герцога (но совсем не сопротивлялась его объятиям), потом улыбнулась и глаза её ослепительно сверкнули.

- О да, я вам нравлюсь, - тихо сказала она.

- Видишь... - вздохнул он.

- Я не это хотела сказать, - продолжила она, задыхаясь, так как чувствовала руки герцога на своем теле, а теперь и губы на своих губах.

- О нет, нет, - стонала, сама сбрасывая с себя платье, юбки, чулки и стремительным движением зашвырнув туфли в другой конец комнаты. - Нет, Монсиньор...

- Называй меня Луи, - выдохнул он, и при этом, не размыкая объятий, снимал панталоны.

- Луи! Вы мой, Луи!

- Говори мне "ты"!

- Ты... ты... ты...

В соседнем с Медальерным кабинетом комнате стояло большое розовое ложе с балдахином, с резными фигурами ангелов, с шелковыми простынями - на нем несколько лет назад скончался (разумеется, не на шелковых простынях) Луи Набожный, отец нашего Луи - и вот они рухнули в эту постель, словно два пушечных ядра и добрых два часа своими телами бомбардировали его так, что оно скрипело, трещало и едва не рушилось. Бомбардировка эта время от времени прерывалась обрывками разговоров.

Такими, например:

- Так ты уже не девушка, милочка?

- Дорогой Луи, я ещё маленькой упала с лошади...

Или - после очередного галопа:

- Ты меня хочешь?

- Очень!

- Тебе хорошо?

- Очень!!!

Потом с балдахина упал деревянный ангел и разбился вдребезги, но кто бы тут думал о мебели?

- Я уже думала, что ты меня не хочешь!..

- А это что?

- С виду похоже на скипетр!

- Все потому, что мы - королевской крови!

- Мне перевернуться?

- Уф, прекрасно!

Полуденный колокол застал их в позиции на спине: они лежали навзничь, рядом, неподвижные, как два трупа, и единственным признаком жизни был ливший с них пот. Потом наступила такая дивная пауза: герцог уставился в упор на большой темный портрет в тяжелой золоченой раме, висевший напротив постели - на нем изображен был великолепный холодный мужчина.

- Вот мой отец, - герцог довольно рассмеялся. - Бедный старикан! Как досаждал он мне своей набожностью! Ты видела, как он на нас смотрел? Вот это было здорово! Ведь явно это он с небес сбросил этого ангелочка!

Герцог расхохотался, выскочил из постели, упершись руками в бока заявил, что велит что-нибудь подать перекусить, и вышел в Медальерный кабинет.

Жанна слышала, как он нетерпеливо звонил. Должен прийти лакей, она не знала, откуда, но знала, что когда она сама выйдет в кабинет, лакея там уже не будет. Она никогда его не видела.

И в самом деле, Луи там был один, когда через полчаса на его зов она вернулась в кабинет в костюме Евы. На Луи был халат зеленого шелка, затканный золотыми нитями. На столе розового мрамора увидела курицу в соусе, трех куропаток в подливе, говяжий бульон, блюдо клубники и две бутылки шампанского.

- О-ля-ля! Ну я и проголодалась, голубок мой откормленный!

Оторвав куриную ножку, проглотила её в два счета.

- Полюбуйся! - герцог распахнул свой халат.

- Дорогой, ну нет! Уже? - со смехом выкрикнула она.

Съев куропаток, доели курицу, опорожнили блюдо клубники и выпили одну бутылку шампанского. Потом Луи отвел Жанну в соседнюю комнату, где стояла медная ванна, которую тот же невидимый лакей успел наполнить теплой водой.

- Полагаю, это называется "туб", - заметил Луи. - Мой сын герцог Шартрский обожает английские штучки, и эту прислал мне.

Рассказывая это, он поднял Жанну, осторожно положил её в воду, намылил и ополоснул своими руками, не забыв ни один уголок её тела. Жанна, дрожа от возбуждения под прикосновениями его рук и губ, вновь настояла на аудиенции в постели.