* * *

Уже пробило полночь, когда в четверг они добрались до Версаля, подгоняемые сильной бурей с ливнем. В отеле "Принц Версальский", промокшие и замерзшие, они узнали вдруг, что свободен лишь один единственный номер.

- И больше нет ничего, даже чулана под крышей, - сообщил хозяин, светя им фонарем, поскольку свет в доме был уже погашен. - Может вы удовольствуетесь одной постелью?

- Но... - попыталась протестовать Цинтия.

- Послушайте, - шепнул ей на ухо Фанфан, - до сей поры мы избегали этого, и правильно, но нынче нет другого выбора. Вы падаете с ног от усталости, я тоже, нам нужно выспаться. Я лягу на полу... Проводите нас! бросил он хозяину.

Тот зашагал перед ними по лестнице, на втором этаже открыл дверь и зажег от своего фонаря несколько свечей. Потом записал, откуда они приехали, и фамилии: мсье и мадам Эллис, и, пожелав доброй ночи, ушел.

- Почему ты сказал "мсье и мадам"? - спросила Цинтия, уже раздевшись и дрожа от холода.

- Да так, само собой получилось. Фанфан-Тюльпан - слишком известное имя, кто знает, что может случиться. А так мы спокойно останемся здесь до тех пор, пока герцог Шартрский не возьмет нас под свое крыло.

Цинтия зашла за ширму, где были умывальные принадлежности, и наконец-то избавилась от кожаной трубочки. Потом умылась, переложила содержимое кожаного пенала в конверт, а сам выбросила из окна - предмет этот она уже видеть не могла. Теперь до конца жизни ей ненавидеть кожу... Но во всяком случае через двадцать четыре часа эти документы будут в нужных руках и ей нечего будет бояться! Засунув конверт под умывальник, отодвинула ширму.

- Ты же не собираешься спать на коврике! - воскликнула при виде Фанфана, свернувшегося клубочком на полу. - И ещё в мокрых штанах! Разденься!

- О! О! - тут же воскликнула, когда, громко зевая от отчаянного желания спать, он её послушался. - Так это твой стволик так вырос оттого, что его поливал дождь? - И тут же, что-то вспомнив, совсем развеселилась: Так значит, Ришелье только третий, а герцог Шартрский - второй, ей Богу!

- Что-что? - переспросил осоловевший Фанфан, удивленно взиравший на свой оживший член, словно тот принадлежал кому-то другому и его бравурное поведение было необъяснимой игрой природы.

- Да ничего, ложись! - и она со смехом скользнула под покрывало. Бр-р! Ну и холод! Посреди лета! Гнусный город, скорее бы обратно в Марсель!

Но шестикратно осчастливленная, засыпала она довольная.

"- Ну у малыша и способности! После стольких месяцев воздержания такие запасы энергии! Такой бы сумел обрушить и стены Иерихона! Но почему все время звал меня Летицией? Интересно..."

Цинтия стала настолько обожать Тюльпана, что проснувшись заключила его в объятия, шепча:

- Ты мой мальчик, мой сладкий, мой малыш!

А её малыш продолжал почивать.

Бедняга Фанфан! Всего на пару часов он наконец забыл свою незабываемую Летицию - хотя и не совсем, поскольку продолжал произносить её имя.

Теперь у Цинтии были все основания для довольства собой: через три дня она Фанфана отведет к герцогу, а уже завтра все бумаги попадут к барону де Фокруа, шефу английского шпионажа во Франции.

Она не знала, что тем временем кое-что произошло, и результаты могли не только превратить благополучные перспективы Фанфана в трагические, но и саму Цинтию подвергнуть смертельной опасности..

Через два дня после возвращения в Париж герцог Шартрский отправился к мадам Бриссо, которую мы уже знаем. Ведь он обещал себе, что выяснит эту загадочную - или слишком даже ясную? - историю с татуировками "детей по крови герцога Луи".

К Бриссо добрался он за полночь, но до того, чтобы привести её в чувство, лишив рассудительности и умения лгать и лавировать (он слишком хорошо знал её способности) нагнал ей страху тем, что часа за три до своего прихода послал двоих стражников с приказом выгнать всех клиентов (кроме некоего герцога, если он там окажется), запереть девиц по спальням и ждать его прихода.

Герцог Шартрский отнюдь не был фанфароном, но умел пользоваться своим положением, своими преимуществами, своей властью, если считал это необходимым - и сейчас он так считал!

В ожидании его прихода мадам Бриссо пережила неприятные минуты. А он сразу перешел к делу, атаковал её решительно и хладнокровно, что, как известно, ошеломляет и ведет к успеху. Добавим к тому же, что он минут десять расхаживал взад-вперед вокруг несчастной мадам, которая с каждой минутой старела на глазах, при этом так топая сапогами, что Бриссо уже заранее чувствовала себя виновной.

- Так вот! - внезапно произнес он с тем величием, какое обретается особым положением в обществе, огромным богатством, оправданным желанием знать правду и - историк должен это признать - помимо всего прочего, гордым сознанием, что он - носитель самого большого члена в королевстве (тут он ошибался, первым был Тюльпан!).

- Так вот! Отец мой герцог Луи действительно велел всем детям своей крови сделать татуировки на стопе? Мне говорили, что слышали об этом от тебя!

- От меня? Но, монсиньор, я не понимаю, о чем вы.

- Правда? (Герцог заметил, что она поражена).

- Кто, Бога ради, мог сказать такую ложь? (Голос её звучал фальшиво).

- Это неважно! От кого ты это слышала?

- Ни от кого, монсиньор! Я ничего об этом не знаю!

- Если не знаешь, то как могла разносить такие сплетни?

- Я ничего...

- Сказала Цинтии Эллис! Именно здесь! Два года назад!

- Это неправда!

- Ладно, - герцог, казалось, оставил её в покое. Бриссо была перепугана до смерти, но готова защищаться до последнего вздоха. Герцог вышел в вестибюль, откуда вернулся с большим позолоченным распятием, которое украшало вход в этот дом греха.

- Клянись, что это неправда! Клянись Христом! Клянись Божьей Матерью! - орал он, сунув распятие под нос.

- Монсиньор! - смятенно воскликнула она, поскольку всю жизнь больше всего боялась попасть в ад - и герцог это знал.

- Так что?

- Я вам клянусь!

- На колени перед Христом! (Она упала на колени). - А теперь повторяй за мной: Клянусь Христом и Божьей Матерью святой Марией...

- Я не могу, монсиньор! - она застонала и расплакалась. - Ах, не требуйте от меня клятвы! Я попаду в ад! Та жизнь, что я веду, все те грехи, которые я поощряла у других и так уже ведут меня туда! Если я стану клятвопреступницей, утрачу всякую надежду...

Стало тихо. Герцог Шартрский, сев на табурет, положил большое распятие на колени.

- Слушаю! - спокойно сказал он.

- Я это знаю от самого монсиньора Луи, - выдавила она, ломая руки, поскольку с ужасом осознала, что не знает, к чему идет дело. - Но только я прошу, не говорите никому, что я вам выдала эту тайну. О, Боже, монсиньор Луи мне этого бы никогда не простил!

- А что он, собственно, сказал?

- Ну вы же знаете, - упрекнула она, - велел делать татуировку на левой стопе своих детей.

- Э, нет, не так - не своих детей, но детей своей крови, - большая разница. Ты понимаешь?

- Да, монсиньор, понимаю, - признала та, склонив голову и всхлипывая. Потом в отчаянии попыталась снизить важность того, что происходит. - Но монсиньор Луи шутил, я уверена! О да, я хорошо помню! Когда он говорил, смеялся и даже подмигнул мне!

- Ты поклянешься, что он действительно шутил?

Мадам Бриссо вновь увидела под носом распятие, - золотой Спаситель смотрел ей прямо в глаза!

- Нет, не поклянусь! - вздохнула она.

- Не нужно никого бояться, - сказал ей герцог Шартрский.

- Это останется между нами, но ты должна впредь молчать, как рыба! В твоих же интересах, чтобы эта тайна - если, конечно, мой отец не подшутил над тобой - не разошлась дальше!

"- Это и в моих интересах", - подумал он, бросая Бриссо полный кошелек и та, только разведя руки в молитвенном жесте, тут же захлопнула их, как мышеловку, чтобы схватить добычу.