Трижды повторила в уме таблицу неправильных английских глаголов, поизучала жизнь местной фауны — паучков, мух и комаров. Пару раз в открытое окно залетали бабочки и пчелы. И одна настырная оса. Я терпеливо, не смея пошевелиться, сидела, пока насекомое ползало по свеженапудренной щеке.

И вдруг за окном раздались истошные крики и оглушительный визг.

Любопытство сгубило кошку, гласит мудрая земная поговорка. Мне бы ее помнить, ан нет. Я бросилась к окну, но с непривычки к чужой и неудобной обуви споткнулась о рулон ковра, куда в спешке спрятала платье, диадему и прочие драгоценности вместе с помолвочным кольцом.

Я упала и едва не расквасила себе нос. Рулон, ставший из-за моих юбок и кринолина толстым и рыхлым, слегка развернулся, показались белые кружева. Поправлять не стала, — визг не утихал, любопытство тоже, но я встала за портьеру так, чтобы не слишком было заметно снаружи.

К счастью или нет, комната была угловая и окно выходило в сад. Благоухание лилий, цветущих прямо под ним, пропитывало сложенные в гардеробной вещи не хуже баснословно дорогих духов. Отсюда хорошо был видна вымощенная площадка с каменным колодцем, снабженным колесом с ведром на цепи.

Вот и мою занавеску обнаружили, — ухмыльнулась я, увидев толпу, окружившую колодец.

Странно. Не могут два клочка ткани вызвать таких криков и визгов.

— Ой-ой-ой! Что теперь будет! — причитала наша кухарка.

— А-а-а-а! — визжали баронесса с моей гувернанткой медам Зисдрис.

— А ну, тихо! — гаркнул возвышавшийся над толпой Ирвин. — Отойдите подальше! Бер, вытаскивай и клади ее сюда!

Барон махнул рукой, указывая на любимую клумбу баронессы с королевскими лилиями.

Толпа отхлынула, расступилась, и я увидела старого Бера, с печатью ужаса на лице тащившего из колодца чье-то тело. Женское, судя по очень длинным, темным от влаги волосам, корсажу и облепившей ноги юбке. Тоже очень длинной. Бер, кряхтя, уже вылез из колодца по лестнице и тащил тело на указанную клумбу, а юбка все не кончалась. Голову женщины закрывала моя тюлевая занавеска.

— Не сюда! — заорала баронесса еще громче и показала на мощенную камнем дорожку. — Вон туда!

Бер послушно протащил утопленницу еще метра два, а серебристая юбка тянулась и тянулась из колодца бесконечным шлейфом.

Люди начали пятиться, заподозрив неладное.

И вдруг одновременно произошло две вещи: налетевший порыв ветра откинул занавеску, а юбка вытянулась из колодца змеиным жгутом и шлепнулась наземь с таким звуком, словно грохнулась тяжеленная рыбина.

Первый миг на это никто не обратил внимания — все взгляды сосредоточились на лице утопленницы.

— Светлое Небо, это же дочка конюха Аннель! — ахнула толстушка-кухарка. — Помните, пропала месяц назад? Говорили, что сбегла с бродячим цирком, а она вона, бедная, где!

Для трупа месячной давности лицо девушки казалось на диво свежим.

— Да нет же! — не согласилась моя костлявая гувернантка. — Вы что, не видите, что это леди Тиррина? Она еще вчера обещала утопиться!

Мне было плохо видно из моего укрытия, но зеленоватые светлые волосы, пусть и потемневшие от воды, мало походили на мои. Прежде всего длиной.

— Какая же это Тиррина, медам Зисдрис? — возмутился мой опекун. — Вы что, не видите, какая это красавица? Ни следа от уродливого шрама и форма носа совсем не такая курносая! Где управляющий Рондик? Отправьте кого-нибудь за городской стражей!

— У Тирры такой же прямой аристократический носик, — возразила бледная Лисси.

— Не она это! — оборвал ее садовник Бер. — Чужачка. И недавно утопла, бедняжка, еще распухнуть не успела. Надо у матушки Зим спросить.

Матушка Зим — это наша бывшая ключница, доживающая свой век в персональной комнатушке рядом с кухней, в самом теплом местечке во всем доме. Она всегда жила тут, чуть ли не с момента строительства особняка. Говорили, домишко ее прежних хозяев стоял аккурат на этом месте, облюбованном еще прапрадедом Тиррины, и был куплен вместе со служанкой. И еще говорили, что Зим уже тогда была древней старухой.

Баронесса и ее сынок попытались ее сдать в лечебницу для сумасшедших, когда вселились в графский дом, но у них ничего не вышло. И прогнать не вышло и откупиться. Кем на самом деле была матушка Зим, оставалось только гадать.

Я видела ее лишь раз, когда меня, Тамару Коршунову, оказавшуюся в теле юной графини, привезли сюда после лечебницы. Сгорбленная старуха с клюкой появилась в моей спальне. Я тогда чуть со страху не поседела, если бы волосы пятнадцатилетней Тирры уже не обзавелись сединой после пережитой катастрофы. Она возникла бесшумно, как привидение, склонилась, вгляделась в глаза и проскрипела:

— Вот оно как, получается… Выясни, кто тебя убил, девочка.

— Выясню, — непослушными губами прошептала я.

— И отомсти. За всех отомсти.

— Отомщу.

— Вот и славно.

Она повернулась и, шаркая и постукивая клюкой, ушла. С тех пор Зим не попадалась мне на глаза, а ее комнатушка оказывалась пуста в любое время, когда бы я к ней ни заглянула.

Не успели послать мальчишку, как послышался стук клюки: бабка сама пожаловала в сад. Люди перед ней расступились, но матушка Зим близко подходить не стала.

— Уходите все, быстро, — проскрипела она. — Вы что, не видите, что вытащили?

— Утопленницу, — буркнул барон, остальные не посмели подать голос.

— Кабы так! Вы колодезного духа вытащили. Ундину местную убили. Теперь вся вода отравленная будет, пока проклятие кто-нибудь не снимет.

Старик Бер вскинулся:

— Да она уже была того, мертвая. Не шевельнулась даже, пока я этакую тяжесть нечеловеческую тянул!

— Зачем тянул-то, дурень, ежели понял, что не человека тащишь?! — Матушка Зим сердилась не на шутку.

— А что мне, дохлятину в колодце оставлять?

Утопленница не согласилась с оскорбительным словом и трепыхнулась. Поднялась на локтях, и я увидела ее лицо. Очень похожее на то, какое я видела в зеркале в первые дни после того, как очнулась в этом мире, но без ожогов. Вместо ожогов на красивом лице существа, на обнаженных руках и плечах проступала серебристая чешуя. По всему телу ундины пробегали какие-то голубые узоры, словно письмена, после чего чешуя чернела и отваливалась. Красавица за одну минуту превратилась в страшилище с вылезшими изо рта клыками и выпученными, превратившимися в бельма глазами. Завоняло тухлой рыбой.

Люди, завороженные зрелищем, оцепенели. Я даже дыхание затаила и вцепилась в гардину покрепче. Да и матушка Зим словно онемела.

Мертвая ундина снова дернулась, да так мощно, что сшибла хвостом и Бера, и барона. А последнего еще и хвостом огрела по голове, и тот уже не трепыхался, в отличие от Бера, шустро, хотя и на четвереньках, покидавшего клумбу с королевскими лилиями.

Народ отмер и с визгом и криками бросился врассыпную, но еще один удар длинным хвостом сбил с ног половину из них. А потом… Я глазам не поверила, когда хвост разделился, превратившись в зазубренные щупальца, и они обвили ноги визжавшей баронессы и гувернантки и дернули к мертвой ундине! Хотя какая уж тут мертвая?

Подтянув верещавших дам к себе, ундина-упыриха схватила их за унизанные перстнями руки и, склонив морду с оскаленной пастью, обнюхала их пальцы, словно решала, которая из жертв вкуснее. Первой кошмара не выдержала гувернантка — сомлела и осела наземь как куль с мукой. А ее испуганная хозяйка удвоила и громкость голоса, и рывки. Бесполезно.

— А ну отпусти их, тварь проклятая! — гаркнула матушка Зим с крыльца и так треснула палкой по ступеньке, что показалось — искры посыпались. Не показалось: слегка запахло дымом, а старуха ругнулась: — Ах ты ж, совсем сноровку потеряла! Бер, поди-ка сюды, да притащи воды, еще пожара нам тут не хватало!

А ундина-упыриха, бросив гувернантку, длинным черным языком лизнула безымянный палец на правой руке баронессы — тот самый, на котором носят невесты помолвочное кольцо (а жены в этом мире надевают после брачной ночи парное к нему на средний палец, вдовам же положено лишь железное кольцо на указательном пальце левой руки). Затем чудовище повело носом в воздухе и вдруг, отшвырнув баронессу, заверещало еще истошнее, громче и противнее, чем даже баронесса, но не на одной ноте, а с какими-то переливами и свистами, словно бешеный дельфин.