– Саша, я тебя люблю. Но я не позволю тебе мною распоряжаться или диктовать мне, как себя вести. Я все-таки себя еще уважаю.

– Я тебя тоже люблю и уважаю, – честно призналась Саша. – Ты талантлив, ты – хороший человек. Во всяком случае, насколько я тебя знаю. Дело не в том, что я хочу тобой руководить, диктовать свои условия. Дело во взаимном уважении. Ты любишь меня – тогда войди в мою жизнь, прими ее правила и веди себя так, как принято в этом мире. Если не хочешь – а это твое право, – то не обижайся, что я общаюсь с людьми своего круга. Нельзя иметь все и сразу. В приличном обществе, Лайам, делать то, что заблагорассудится, не принято. И ты уже давно не мальчик. Даже дети знают, как себя вести.

– Я не собираюсь менять свои привычки. Это мой образ жизни, я хочу оставаться в своем мире – свободном от ваших идиотских правил. И если ты меня любишь, ты должна это понять. И принять меня. Таким, какой я есть.

– Я не могу. Я не могу поступить так по отношению к себе, к своим детям, к своему доброму имени, которое я столько лет создавала. Не могу позволить тебе выставлять меня на посмешище. – А в том, что так будет, она уже убедилась. Ей еще не доводилось видеть его самые отчаянные выходки, но она была о них наслышана от Ксавье. Ей хватило и одного раза, когда он вошел к ней в кабинет в разгар ее деловой встречи. И его последней вспышки в придачу. У нее были серьезные причины для опасений. – Я все время помню о том, что почти на десять лет тебя старше. Я понимаю, это не смертельно, но мне кажется, что это немало, особенно учитывая твое поведение и твои идеи. Это не шутки, на нас пальцем будут показывать. И не проси меня водить тебя по самым изысканным мероприятиям, притом, что ты хочешь оставить право на свои выходки, чтобы только оставить за собой репутацию шального парня. Это не значит любить или уважать меня или мое дело. Ты прекрасно знал, кто я и какой образ жизни я веду. Ты сказал, что тебя это не волнует. И я тебе поверила. А теперь ты идешь на попятную. Ты хочешь вращаться со мной в одном обществе, а вести себя по-старому. Этого не будет. Это никому не позволено, ни мне, ни тебе. Каждый человек должен вести себя так, как предписывают приличия. Я искренне надеюсь, что ты образумишься, потому что я тебя люблю и хочу быть с тобой. Но ты поступаешь со мной нечестно. – Уже само то, что это требовало обсуждения, Сашу пугало. Почему для Лайама так важна была полная и безграничная свобода, даже и за ее счет?

– Это со мной тут обошлись несправедливо и неуважительно, – попытался защититься Лайам. – Ты все валишь с больной головы на здоровую.

– Единственное, чего я хочу, так это чтобы ты трезво взглянул на свою жизнь. Или стань взрослым человеком, или дай мне делать то, что я должна, а сам резвись себе со своими друзьями. Ты волен творить все, что тебе заблагорассудится. Хочешь резвиться – пожалуйста, продолжай делать то, что ты делал раньше. Живи, как жил.

– Знаешь что, Саша? Я не намерен быть твоей маленькой и постыдной тайной. Если тебе это нужно – ищи себе другого мужчину. Или прими меня таким, какой есть, или между нами все кончено.

– Тогда, значит, кончено. Во всяком случае – пока все останется как есть. Подумай об этом, Лайам. Надеюсь, когда вернешься в Лондон, ты поймешь, как тебе поступить. Захочешь – позвони мне.

Лайам молча кивнул и, даже не пытаясь ее поцеловать на прощанье, стремительно вышел и хлопнул дверью.

Саша без сил прислонилась к стене. Она была совершенно измучена этим разговором. Да, она любит его, она боится его потерять, но не настолько, чтобы перевернуть вверх дном всю свою жизнь и перечеркнуть все, что у нее есть. Поздно уже что-то менять ради кого бы то ни было. Даже ради Лайама. Она любит его? Выходит – недостаточно сильно.

Поначалу дни после отъезда Лайама тянулись невыносимо долго. За те несколько дней, что он провел здесь, Саша успела привыкнуть нему, они были вместе, разговаривали, ели, засыпали, просыпались, занимались любовью. Когда Лайам уехал, все, как нарочно, стали напоминать о нем. Бернар ни с того ни с сего поинтересовался, здесь ли еще новый художник. Саша ответила, что он вернулся в Лондон.

– Славный парень, но нелегко, наверное, было так долго терпеть его присутствие, – заметил он осторожно.

Лайам пробыл у нее десять дней, и все шло замечательно, пока они не затеяли свой бесцельный спор. Сейчас Сашу поразило, что Бернар назвал его парнем. В этом-то и была вся проблема. Лайам мальчик, а не мужчина, и ведет себя соответственным образом, вдруг превращаясь в непокорного тинейджера. В возрасте тридцати девяти лет от человека ожидаешь иного поведения. В первый момент в реплике Бернара Саше почудился сарказм, она решила, что его просто разбирает любопытство по поводу ее отношений с Лайамом. А потом она вдруг поняла, что Бернар спрашивает о ее госте абсолютно искренне. Он считает, что Саша проявила верх великодушия, когда пустила к себе никому не известного художника, да еще так надолго. Судя по всему, их тайну никто не раскрыл. Бернару, наверное, и в голову не приходит, что Саша могла связаться с Лайамом. Как бы то ни было, теперь этим отношениям, похоже, пришел конец. Сначала, когда Лайам улетел назад в Лондон, она из вечера в вечер ждала звонка. Но он не позвонил. Она – тоже. Спор, непримиримый и горячий, завел их в тупик. Впрочем, Саша и раньше понимала, что роман их вряд ли может быть долгим. Но такого скорого окончания все же не ожидала. Звонить Лайаму было бессмысленно, он вполне ясно сформулировал свои условия.

Для Саши эти условия были неприемлемы, причем независимо от того, любит она его или нет. Никакого компромисса она ему предложить не могла, она все ему объяснила перед отъездом. К концу месяца она перестала ждать звонка из Лондона. Было ясно, что все кончено. А Лайам ждал ее звонка в Лондоне и постепенно приходил к тому же выводу. Им потребовалась всего пара недель – не лет и даже не месяцев, – чтобы разбежаться. То, о чем она предупреждала с самого начала, сбылось. Отношения оказались невозможными. Теперь Саша твердила себе, что это тот случай, когда, чем раньше, тем лучше. Но от этого на душе не делалось легче. При всей инфантильности и ребячестве, обаяния Лайаму было не занимать, и она по нему скучала.

Только спустя два месяца Саша наконец немного успокоилась, но грусть оттого, что этот человек исчез из ее жизни, осталась. Только поделиться ею она ни с кем не могла. Собственно, об их отношениях никто и не знал, и теперь не к кому было обратиться за утешением. Саша ни с кем не могла пооткровенничать о своей короткой любви и поговорить о Лайаме. Оставалось только признать факт разрыва. Ха, все так и должно было случиться. Он оказался слишком незрелым, слишком непокорным, слишком неразумным и слишком упрямым в своем нежелании взрослеть. Все это в полной мере проявилось в ссоре, предшествовавшей их разрыву, когда Лайам впал в так испугавшую ее ярость.

В феврале и марте Саша летала в Нью-Йорк. Татьяна была в восторге от новой работы. В галерее дела шли успешно. Саша планировала в апреле навестить Ксавье в Лондоне и уже начала внутренне готовиться к поездке, зная, что Лайам будет где-то поблизости. Она молилась, чтобы где-нибудь с ним не столкнуться, и в то же время боялась показать сыну, что избегает его приятеля.

Незадолго до поездки Эжени сообщила Саше, что от Лайама пришло письмо по электронной почте. Он закончил несколько новых полотен и просил Сашу приехать взглянуть. Лайам предлагал прислать диапозитивы, но одновременно выражал желание, чтобы Саша, как руководитель галереи, посмотрела на сами картины. Из письма следовало, что Лайам считает их своими лучшими работами.

– Ах да, – спохватилась Эжени в конце своего доклада, – еще он желает тебе всего наилучшего и надеется, что у тебя все в порядке.

У Саши и в самом деле все было в порядке. Теперь, когда после их расставания прошло уже больше двух месяцев, она чувствовала себя намного лучше, но до конца обида все же не прошла. «Всего наилучшего». Саша успела вкусить благодаря ему и наилучшего, и наихудшего. Она успела полюбить его, но Лайам одной выходкой ее остудил. Он повел себя как взбалмошный, капризный ребенок. Саша была сыта по горло этими самонадеянными художниками, которые уже далеко не юнцы, а все ведут себя под стать подросткам. В ее представлении, в тридцать девять лет уже давно пора стать взрослым. При всем при том в душе не утихала обида, что Лайам так и не удосужился ей позвонить. А самой не позволяла гордость.