Последние выходные перед отъездом они провели на Капри, в маленьком романтичном отельчике. Скорое возвращение к повседневной жизни навевало на обоих грусть. Саше нравилось просыпаться рядом с Лайамом, вечером засыпать в его объятиях, вместе совершать открытия, знакомиться с новыми людьми, да и просто гулять по историческим местам, впитывать дух прошлых времен и радоваться жизни. Здесь они словно пробегали годы своей жизни, повернув их вспять. Детство у обоих было непростое и в каком-то смысле одинокое. У Лайама – потому что он, со своим даром, никак не вписывался в суровый уклад его семьи, у нее – потому что она рано лишилась матери, а отец по большей части выполнял роль строгого ментора, хоть и любил дочь без памяти. И только когда она стала взрослой, он начал уважать ее и считаться с ее мнением. А Лайам от своей родни этого так и не дождался, и за насмешки и неприязнь своих братьев и отца ему приходится расплачиваться до сих пор. Оба оказались рано лишены материнской заботы и ласки. В памяти Лайама мать осталась чудесной, доброй женщиной, которая его боготворила и ждала от него только хорошего. Он по-прежнему безотчетно искал ту беззаветную любовь, какую видел только от матери, и Саше временами казалось, что он и от нее ждет такого же отношения. Но для взрослого человека ждать от кого бы то ни было безоглядной любви значит испытывать необоснованные надежды. Между взрослыми людьми, между возлюбленными не может быть беззаветной любви, вот почему ожидания часто не оправдываются. У Саши были похожие воспоминания о своей матери, и она спрашивала себя, неужели те, кого уже нет, всегда остаются в нашей памяти как самые преданно любящие нас люди. Ведь это вполне могло быть лишь иллюзией.
Но сейчас она вспоминала свою маму с не меньшей теплотой и нежностью, чем Лайам – свою. Саша пыталась представить себе, что было бы, если бы ее мать дожила до сегодняшнего дня. Впрочем, сейчас ей было бы уже восемьдесят восемь лет. А Саше недавно исполнилось сорок девять. Лайам в этот день разбудил ее поздравлением, а она застонала при мысли о своем возрасте. В подарок он преподнес ей золотой браслет, купленный во Флоренции. Она его с тех пор не снимала и, наверное, уже никогда не снимет.
Ее по-прежнему беспокоила разница в их возрасте. От этого никуда не деться. Правда, у них оказалось больше общего, чем она сначала считала, – ранняя утрата матери, живопись, многие жизненные установки. Галереи, музеи, храмы, магазины. Освободившись от каждодневных забот, оба становились беспечными и наслаждались жизнью. Тянуло их к разным людям. Сашу – к почтенным и солидным, возможно – по привычке, приобретенной еще при жизни отца. На нее неизменно производили сильное впечатление такие вещи, как репутация и образованность, не говоря уже о таланте. Лайама же неудержимо влекло ко всему новому, неординарному, бунтарскому. Саше новизна и эксцентричность были симпатичны, но не в людях, а в искусстве. Когда они сидели в кафе, она всегда наблюдала за пожилыми людьми. Лайама же тянуло к молодым, в считаные минуты он обычно завязывал знакомство с молодежью. Лучше всего он чувствовал себя с более молодыми, чем он сам, людьми, тогда как Саша предпочитала общество своих ровесников и людей постарше. Выходило, что они хотят общаться с совершенно разными возрастными категориями. Что ж, значит, они оба должны смириться с этими особенностями и проявить терпимость, что не всегда было просто. Саше было неинтересно общение с разбитными студентами, ее не вдохновляли их юношеские затеи. А Лайам, наоборот, считал, что у молодых есть чему поучиться, и с удивительным для своих лет энтузиазмом идентифицировал себя с этой молодежью. В обществе юнцов он и сам чувствовал себя молодым. А общение с теми, кто был интересен Саше, навевало на него скуку. И это было их камнем преткновения. Но сейчас, когда они путешествовали вдвоем, вдали от привычного для каждого из них круга, оба с энтузиазмом исследовали новые стороны жизни.
– Охота тебе сопровождать везде такую старуху, как я? – спросила как-то Саша, когда, выйдя из собора четырнадцатого века, они остановились съесть мороженого. Лайам по-детски жадно поглощал капающее мороженое, а Саша аккуратно придерживала свою порцию кружевным платочком, купленным в «Гермесе». В такие минуты она чувствовала себя не то что его матерью – бабушкой. – В один прекрасный день тебе это осточертеет.
Это было одно из ее худших опасений, и она всегда замечала, когда Лайам обращал внимание на молодых женщин. Но пока что, насколько она могла судить, дальше внимания дело не шло. Ему просто нравилось на них смотреть. Саша не спускала с него глаз и ревновала, чем была удивлена сама. Раньше она думала, что совсем не ревнива. При всей ее привлекательности и хорошей форме, молодое тело всегда влечет сильнее – это Саша хорошо знала.
– Мне нравится поглазеть на молодых женщин. Да и вообще на женщин, – нимало не смутясь, признался ей как-то Лайам. – Но быть я хочу с тобой. Ты меня заводишь намного сильней, чем любая другая женщина. И мне плевать, сколько тебе лет.
Она улыбнулась и выкинула остатки мороженого. Лайам облизал палочку, после чего вытер руки о джинсы и весь перепачкался. Саша смотрела на него с осуждающей усмешкой. Эта его ребячливость и не давала ей забыть о своем возрасте.
– Саша, я тебя люблю. Ты красивая женщина. Ну да, тебе не двадцать лет, и что с того? У двадцатилетних в голове ветер, они мне неинтересны, они не в состоянии меня понять. А ты меня понимаешь.
Саша не стала говорить, что и сама не всегда его понимает. Зато она знает, чего он от нее ждет – нежности, опеки, а самое главное – понимания. Временами он становился очень капризным и эгоистичным, какими бывают дети, и ему нравилось, что она о нем заботится. Иногда в таких ситуациях лучше всего было обращаться с ним как с маленьким ребенком. В других случаях он ждал уважения и восхищения. Они, то были как единое целое, то – непримиримые противники. Изначально они были каждый частью своего мира. Саша была старше, успешнее, влиятельнее его в мире искусства, она пользовалась репутацией и уважением, и, наконец, она была богата или по крайней мере состоятельна. Лайам был талантлив, ярок, независим. Он умел постоять за себя в любой ситуации и постоял бы, наверное, и в чуждом ему кругу, если бы Саша его туда ввела. Но пока они ни разу не появились в свете вдвоем. И даже когда это случится, его все равно будут воспринимать, как начинающего художника, а ее – как представительницу когорты самых респектабельных арт-дилеров в мире. В этом было их принципиальное отличие. К Саше всегда будут прислушиваться больше, чем к нему, и она не сомневалась, что это будет вызывать у него как минимум досаду. Лайаму нравилось быть в центре внимания. И в молодежном его окружении так всегда и бывало. В Сашином же кругу необходимо было иметь нечто большее, чем талантливые картины и эффектную внешность. От него потребуются хорошие манеры, эрудиция и серьезность, которой Лайаму недоставало. Да и Саша рядом с ним переставала быть серьезной, и это нравилось ей самой. Она получала удовольствие от своего легкомыслия. Порой они до слез хохотали над каким-нибудь пустяком. Никто и никогда не смешил ее так, как Лайам. И не доставлял ей такого наслаждения в постели. Что имело весьма существенное значение для такой зрелой и яркой женщины, какой была Саша.
Их отношения были для обоих и очень благотворными, и одновременно очень рискованными.
В Риме они поехали повидаться с одним Сашиным коллегой, тоже владельцем галереи, с которым Саша имела опыт совместного бизнеса. Это был пожилой человек семидесяти лет, чьи представления об искусстве Саша очень уважала. А Лайам оказался не на высоте. В кабинете у Сашиного коллеги он вел себя как скучающий школьник. Он зевал, качал ногой, пинал стол, пока Саша не сделала ему замечания вполголоса. Чем привела его в такое негодование, что Лайам пулей вылетел из кабинета. Сашин коллега не подал виду и лишь повел бровью. А в результате Саше пришлось отказаться от обеда в его компании.
