Однако менялось время, менялись общественные потребности и читательские запросы, соответственно менялась и научная фантастика. Второй этап ее развития неразрывно связан с Уэллсом. В его творчестве метатема «Человек и человечество перед лицом грядущего; человек и человечество перед лицом невероятного, фантастического, но, быть может, таящегося за горизонтом прогресса или в природе» развернулась вполне. Уэллс ясно увидел взаимосвязь научно-технического прогресса с социальным. Понял, что человек столь же централен в научной фантастике, как и в других видах литературы (поэтому всякая машинерия и в ней должна «знать свое место»). Уяснил, что на смену настоящему неизбежно придет качественно иное будущее, и задумался о человеке, каков он есть, как выглядит «при свете будущего», что оно ему несет, что может произойти с людьми в далях грядущего. «Научно-техническая» линия фантастики окончательно сошлась в его творчестве как с общелитературной, социально-психологической, так и с философской. Нелишне отметить, что огромное влияние на Уэллса оказали идеи социализма; воспринял он их с реформистских позиций, тем не менее его творчество прошло под их знаком, что в немалой мере способствовало выходу фантастики на новые орбиты.
История научной фантастики, конечно, гораздо богаче и шире сказанного, но это особая тема, которой мы коснулись лишь постольку, поскольку это было необходимо. Главное, надеюсь, прояснено. Четвертую метатему литература обрела тогда, когда ускорение прогресса стало бросаться в глаза и, так сказать, «материализовалось в натуре». Если все же остались сомнения в том, что эта метатема столь же правомочна, значима и самостоятельна, как остальные, до нее утвердившиеся в литературе, то приглядимся, что с ней связано ныне.
Не более и не менее как судьба человечества. Неоспоримо, что будущее стало для нас наиважнейшим предметом ожиданий, размышлений, надежд и тревог. Вероятностное по своей природе, оно сулит невиданные перспективы расцвета жизни, и в нем же таится страшная угроза ядерного всеуничтожения либо экологической катастрофы. Никогда варианты будущего не были представлены в столь яркой противоположности! И мы все отчетливей чувствуем, понимаем, что будущее грядет быстро, очень быстро. Что осуществление того или иного варианта грядущего — это вопрос жизни и смерти. Что в отправной точке речь идет о выживании человечества. Если не это главное для людей, стало быть, для читателей и писателей, то что же тогда считать главным? Все, связанное с «Человеком и человечеством перед лицом грядущего», приобрело исключительное, небывалое прежде значение. А если так в жизни, то и значение соответствующей метатемы в литературе больше не требует разъяснений.
Можно ли при этом расторгнуть связь будущего с фантастичностью, обойтись лишь первой частью формулировки названной нами метатемы? Мысленно переместим в наши дни человека прошлого века. Могут ли быть сомнения, что наша современность поразит его своей фантастичностью? Ведь сбылось и то, что не снилось! То, что в девятнадцатом веке казалось заведомо невероятным, безусловно фантастическим, — и это осуществилось! Всплыло из-за горизонта прогресса, стало явью. Фантастическое все быстрее преобразуется в реальное, и без учета этого процесса ныне непостижима сама действительность.
Вот что вызвало к жизни, а затем развило новый вид литературы, который зиждется на четвертой, исторически недавно возникшей мета-теме «Человек и человечество перед лицом грядущего и всего фантастического, что, быть может, таится за горизонтом прогресса». Это не значит, что прочие метатемы в научной фантастике не присутствуют. В той или иной, иногда значительной мере они, конечно, присутствуют, никакая литература не может уйти от них. Но доминанта научной фантастики — четвертая метатема. Тут водораздел, отличающий этот вид литературы от всех других, даже от обычной фантастики. Не столь существенно, присутствует ли в НФ «наука» или отсутствует, есть там небывалая машинерия или ее начисто нет, — все это производные, не строго обязательные признаки НФ. Какая метатема доминирует в том или ином произведении — вот главный критерий различия.
Ту же самую мысль писатель-фантаст Г. Гуревич выразил иначе: есть фантастика-тема и есть фантастика-прием. Это верно, но требует существенного уточнения. Действительно, в «Носе» Гоголя или в «Мастере и Маргарите» Булгакова (ряд можно продолжить) фантастика именно прием, эффективный способ остранения действительности; четвертой метатемы здесь практически нет. Наоборот, в фантастике Уэллса, Стругацких (ряд можно продолжить) она главенствует. Однако «тема» здесь обычно еще и прием, допустим, показа человека и современности «в свете будущего», в чем легко убедиться, анализируя хотя бы романы Уэллса. Это причина, почему я не следую формулировке Г. Гуревича, а даю, как мне кажется, более сложную.
Упрощению, редуцированию до краткого «Человек и человечество перед лицом грядущего» наша формулировка не поддается еще и потому, что, как уже отмечалось, есть произведения научной фантастики, где будущее никак не затрагивается, не изображается. Зато неизменно присутствует человек, столкнувшийся с чем-то невероятным, фантастическим. И не просто невероятным (тогда бы стерлось важное отличие научной фантастики от всякой иной). Нет, речь, повторяю, идет о невероятном, часто, казалось бы, невозможном, и тем не менее, кто знает, быть может, таящемся за горизонтом прогресса или в природе. Прежде всего за горизонтом прогресса!
Это один из ключевых моментов понимания сути научной фантастики. Ни гоголевского Носа, ни гётевского Мефистофеля заведомо нет в природе, не сыщутся они и за горизонтом прогресса, все это прием и только прием. А например, столь нередкие в НФ диковинные инопланетяне могут быть. А могут и не быть. Заранее неизвестно, что может открыться в природе и проявиться в будущем. Неизвестно, и это одна из причин, почему научная фантастика ведет свой поиск отнюдь не в «рамках науки» и часто не в соответствии с ее постулатами. Право художественной литературы привлекать для решения той или иной идейно-художественной задачи хоть демона, хоть «машину времени». Это главное. Но что касается НФ, то дело не только в этом. Исторический опыт нам показал, что сбывается не только прогнозируемое, но и непредвиденное, подчас даже, казалось бы, антинаучное. За примером недалеко ходить. Как бы еще в тридцатых годах было воспринято утверждение, что призраки людей и предметов возможны как физические субстанции? Клеймо антинаучности, а то и мистики было бы наложено тут же. А сегодня подобные призраки созданы, существуют, ибо что такое голографический, лишь на ощупь отличимый от вещной реальности образ, как не тот самый призрак? И кстати, впервые эти образы-призраки (приведения то ж) возникли как возможные в будущем физические доподлинности именно в научной фантастике. Призраки и раньше разгуливали по литературе, но прежде они были либо явлениями потустороннего мира, либо сюжетно необходимыми персонажами, вроде «тени отца Гамлета». Лишь научная фантастика сказала: быть может… Сказала и как могла (см. «Тень Минувшего» И. Ефремова) обосновала, почему это возможно.
Между прочим, по свидетельству самих ученых, это оказало влияние на научный поиск. Ничего странного в этом нет. Научная фантастика порождена ускорением прогресса, но по закону обратной связи она, в свою очередь, должна воздействовать на него. Заметим в этой связи, что и самолеты, и телевидение, и роботы, и лазеры, и космические корабли, и многое другое впервые объявились в научной фантастике. Нередко до того, как были разработаны научные теории, показывающие, что и такое возможно.
Это доказывает прогностическую силу научной фантастики. Но отнюдь не делает ее какой-то литературой предвидения. Если смысл заключался только в предвосхищении, читали бы мы сегодня «20 000 лье под водой» Жюля Верна или «Аэлиту» А. Толстого? Едва ли, ибо там «все устарело». Читаемыми эти произведения делает художественное, человеческое, никак не сводимое к прогностике содержание. А оно, как во всякой иной литературе, многозначно. Настолько, что почти всю научную фантастику с тем же успехом можно назвать литературой о… современности.
