Несмелый огонёк бросает тёплые отблески по стенам — ничего нового, обычное жилище, каких сотни в деревнях и сёлах. Пусть я видела их не так уж много, но за время поездок по умирающим городам и заброшенным посёлкам, где мы работали и делали снимки, многие из которых потом называли чернухой, я успела выучить эти атрибуты когда-то цветущей жизни: матерчатые ковры с оленятами в лесу или лебедями на пруду, постель, покрытая вязаными покрывалами и обязательно гора подушек под накидкой, от большой к маленькой. Ещё, конечно же, репродукции картин на стенах — незамысловатые пейзажи или какие-то счастливые, обязательно работающие в поле люди. В некоторых домах вместо таких картин висели иконы, в толстых деревянных рамках под пыльным стеклом. Из них грустно и трагически смотрели грустные и трагические святые, некоторые — почему-то в окружении пластмассовых роз. Ещё рядом обязательно должны висеть фотографии родственников и пришпиленные к коврам поздравительные открытки из самых дальних уголков бывшего Союза — как последний отпечаток и тень ушедшей навсегда жизни, в которой чувствуется легкая грусть и дух умершей эпохи. Неудивительно, что и чувства в таких местах всегда охватывают тяжёлые, гнетущие — но не сейчас.

Удивительно, что в комнате, где оставил меня Гордей Архипович, несмотря на сильный отпечаток прошлого не чувствуется ни подавленности, ни грусти. Атмосфера здесь скорее музейная, без следов запущения, хоть и понимаешь, что посторонним сюда вход запрещён.

Это место не для жизни, а для воспоминаний.

Поэтому мне… интересно. В ожидании хозяина дома я прохожусь вдоль старинного большого дивана, по углам обложенного вышитыми подушками — поднимаю одну и улыбаюсь. Несмотря на то, что ожидаю увидеть классику жанра — розы, вышитые крестиком, картинка меня удивляет. Это средневековый замок в окружении поющих ласточек. Вышивка сделала так искусно, что даже я, человек далекий от рукоделия не могу не залюбоваться. Положив подушку на место, прохожу мимо трельяжа — поверхность перед зеркалом покрыта вязаной салфеткой, на которой рядом со статуэткой балерины и стеклянных рыб с открытыми ртами, стоят какие-то флаконы. Неужели духи? Еще и выглядят как винтажные раритеты. Видимо, какие-то копии или фигурки, поставленные для красоты, как и несколько старинных резных шкатулочек.

Продолжая изучать комнату, дотрагиваюсь рукой к железной спинке кровати — конечно же, ее украшает набалдашник, но краска на нем не облупленная, за мебелью здесь тщательно ухаживают. Интересно, много ли людей имеют допуск сюда? И кто поддерживает комнату в чистоте? Уж не сам ли Гордей Архипович?

С этой мыслью приближаюсь к большому фотопортрету в рамке, висящему над старой этажеркой — черно-белая фотография в традиционном, немного странноватом для современного человека стиле. На фоне искусственной пальмы, кресла-качалки и деревянной игрушечной лошадки — мужчина и женщина, молодые, одетые по моде то ли пятидесятых, то ли ранних шестидесятых — в наших краях эти десятилетия почти не различаются и сливаются для меня в одно сплошное пятно. Одинаковые цветастые платья с тонкими поясками, белые носочки, темные сандалии или туфли на ремешке, рукава-фонарики, косы веночком вокруг головы у девушек и широкие брюки, рубашки с отложенными воротничками и подрезанными рукавами у парней, иногда ещё хулиганские кепи или картузы.

Здесь же все немного по-другому — особенно привлекает внимание женщина. Несмотря на платье в цветок, носочки и трикотажную кофту, которую она держит, перекинув через локоть, у неё на голове… завивка и игривая шляпка. Наклоняясь ближе, вижу, что волосы специально уложены под шляпку крупными локонами и не могу сдержаться, чтобы не присвистнуть.

Что ещё за фифа? Точно не местная. И настоящая модница — у нас таких не жаловали. Продолжая присматриваться, отмечаю многие детали, которые в те времена могли показаться скандальными: подведённые глаза, накрашенные губы — черно- белый снимок скрывает цвет помады, но даже спустя столько лет она выглядит густой и темной. А значит… о какой скандал — это могла быть самая настоящая красная помада, которой красились только актриски, певички и другие заезжие вертихвостки. На запястье — настоящие механические часики, на ногтях — маникюр. Ловлю себя на том, что посмеиваюсь, представляя, как ее могли назвать здесь — только лентяйкой. Хорошей работящей женщине некогда маникюры наводить да букли под шляпку накручивать. Да и, вообще, кто тут нас эти шляпки носил? Только паны и недобитые большевиками буржуйки. А эта ещё и мушку над губой нарисовала, бесстыдница.

Взгляд быстро перемещается на лицо ее спутника — не стоит быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что это либо ее муж, либо парень. Нет, всё-таки муж. В то время, если вы не расписаны, так по-хозяйски обнимать и прижимать к себе не позволили бы даже такие фифочки. Да и если поженились, не всякая бы разрешила — ну, не на людях же. Поэтому, отметив про себя чуть более неформальный, чем принято, характер фото, изучаю уже молодого человека.

Он действительно молод, ему около двадцати, не больше. Чем больше смотрю на его лицо, тем больше знакомых черт проступает в его образе — крупный нос с заметной горбинкой, густые темные брови дугой, пристальный взгляд, плотно сжатые губы, прячущие едва уловимую усмешку, зачёсанные назад тёмные волосы, модная в то время стрижка полубокс, ямка на тяжелом, выдающемся вперёд подбородке — наверняка, многие девчонки сохли по эдакому парубку.

Мысль о том, кто передо мной, приходит с опозданием — как всегда, когда я погружена в созерцание, сознание почти перестаёт работать. Зато потом, когда прихожу в себя, открытия льются в голову, ошарашивая, одно за другим.

Неужели это… Неужели это молодой Гордей Архипович? Или его брат? А у него, вообще был, брат? Я бы поверила, что перед мной сам хозяин усадьбы в молодости — но он здесь такой другой, такой юный, без своих фирменных усов, что мне тяжело даже представить, что он когда-то мог быть таким. И с такой записной панночкой рядом — он, который всегда ратовал за простоту, трудящую жизнь и не жаловал все эти сантиментики и бездельников.

Тем не менее, это он — либо кто-то из ближайших родственников — все фамильные черты в наличии, и эта немного хищная, сочная красота, которая отличает всех представителей их рода.

— О! Вижу, ты вже нашла то, шо мени самому хотелось показать. От же вертячка! Й на хвилину оставить нельзя!

Оборачиваюсь на голос и вижу Гордея Архиповича, стоящего на пороге и держащего под мышкой какую-то толстую потрепанную книгу. Обитель Синей Бороды снова открыта, и сам хозяин здесь — в настроении, далеком от убийственного. По крайней мере, эти многочисленные морщины-лучики, залёгшие в уголках глаз и улыбка, которую хозяин пытается спрятать, говорят о расположении духа более чем доброжелательном.

— Это… вы? — показывая пальцем в сторону фотопортрета только и могу выговорить я, пока он не спеша и немного грузно приближается к круглому столу посреди комнаты.

— А хто ж ещё? — с деланным недовольством бурчит дед Артура, и я не могу понять — проблема в том, что я его узнала, или же, наоборот, имею какие-то сомнения по поводу того, кто на фото.

— Вы совсем другой… — произношу очевидное, вглядываясь в черты, которые давно изменило время. — Такой мальчишка ещё. Но записной красавчик уже, точно как… — и тут же осекаюсь. Не стоит слишком распускать язык, поддавшись приступу ностальгии по временам, которых я никогда не знала.

— Почти як Артурко, так? — заканчивает вместо меня Гордей Архипович и, чувствуя, как кровь приливает к щекам, я стою, глядя на него с опаской. В отличие от вчерашнего дня, когда хозяин смотрел на меня волком из-за малейшей оплошности, сейчас он спокоен, хотя сегодня мне как раз есть что предъявить.

— Ну… Почти. Но не совсем, — пытаюсь сгладить неловкость, пока он, расположившись за столом и негромко покашливая в кулак, листает страницы толстой книги, неожиданно оказавшейся альбомом.

— Твоя правда, Поля, — по-прежнему мирно уточняет Гордей Архипович, жестом приглашая сесть напротив. — Артурко хоча обликом в нас вдался, в мелочах — совсем инший. В нем одном я так ясно Ларочкину породу вижу. От сама глянь. Скажи ж, не брешу, — и протягивает мне большое фото, бросив взгляд на которое, я сажусь за стол, забыв обо всех своих мыслях и беспокойстве.