— Тогда было другое время. Опасное время. Я очень счастлива, что ты смог избежать такого горя. Никто не должен так страдать. — Ее красивое лицо озарилось улыбкой. — Но давай поговорим о более приятных вещах.

“Я хочу знать все, — мысленно говорил Николас матери. — Я хочу знать, что произошло”. Но, конечно, он не мог сказать об этом вслух. Никогда. Если Цзон сама решит рассказать ему об этом когда-нибудь... Даже отец едва ли об этом знал. Только Цзон и Со Пэн. А его давно уже не было в живых.

— Тетя спрашивала сегодня о тебе, — Цзон прервала его мысли. — Она всегда о тебе спрашивает, когда тебя нет дома.

— С ее стороны очень любезно беспокоиться обо мне.

— Да. — Цзон улыбнулась и приблизилась к сыну. — Тебе следует сказать об этом ей. Она будет счастлива.

— Не думаю... то есть...

— Николас, Итами всех нас — всех — считает членами своей семьи. Она очень любит тебя.

— Иногда... ее трудно понять.

— Да, понять человека не просто. Для этого нужно желание. И терпение. Для тебя это нелегко — из-за твоего отца. Он одновременно терпелив и раздражителен. — Цзон укоризненно покачала головой. — Да, он очень противоречивый человек. До сих юр не могу к этому привыкнуть. — Она погладила затылок. — Ты гак на него похож. Он не заводит друзей так легко, как это делает большинство иностранцев. Впрочем, какой он иностранец? Азия — его дом, как и мой. Мы оба дети Востока, и сами создаем свое прошлое.

— Это звучит так сложно, так непонятно. Цзон улыбнулась.

— Мы не смогли бы жить по-другому.

Сацугаи и Итами все чаще приходили к обеду. Тетя уже давно стала в их доме своим человеком — об этом заботилась Цзон. Однако в последнее время она появлялась в сопровождении мужа.

Слушая разговоры Сацугаи, Николас начал понимать, как этот человек и другие лидеры могущественных дзайбацу втянули Японию в опустошительную войну. Нет, Сацугаи никогда не говорил ни о довоенных временах, ни о самой войне. Сама по себе война его не волновала. Больше того, он как бы не замечал ее страшных следов, раскиданных по всей стране.

— Коммунисты всегда представляли угрозу для Японии, полковник.

Николас вспомнил, как Сацугаи сказал это однажды промозглым осенним вечером. Небо из вишневого становилось темно-фиолетовым, и ветер стонал в верхушках сосен и криптомерий, предвещая наступление зимы. Косые струи мелкого дождя, как молчаливые слезы, стекали по огромным окнам кабинета. Несчастный королек кружил под небольшим навесом над аккуратно подрезанной изгородью. Капли дождя жемчужинами садились на овальные листья; мокрая паутина раскачивалась на ветру. Королек то и дело вскидывал голову и вглядывался в небо, дожидаясь, когда кончится дождь и он сможет улететь.

— Но их партия не такая большая, даже теперь, — возразил полковник. Он набил трубку табаком и не спеша прикурил. Комната наполнилась сладким голубоватым дымом.

— Дорогой полковник, — настаивал Сацугаи, — опасность нельзя измерять цифрами, особенно здесь, в Японии. — Он говорил так, будто отец Николаса был здесь случайным гостем. — Нужно учитывать активность врага, силу его ненависти. Эти люди не просто преданы своим идеям. Это фанатики мирового коммунизма. Их ни в коем случае нельзя недооценивать — именно с этого начинаются их первые победы.

Полковник ничего не ответил, сосредоточившись на своей трубке. Это была темно-коричневая вересковая трубка с изогнутой ручкой и высокой чашкой. Полковник пронес ее через всю войну, и она была ему очень дорога. Его коллекция насчитывала больше двадцати пяти трубок, но он неизменно курил только эту.

“На войне каждый обзаводится собственными приметами” — думал полковник. И это понятно: когда смерть каждый день и каждую ночь подступает из мрачных джунглей, когда твои товарищи падают под пулеметным огнем и взлетают на минах в нескольких шагах от тебя, или когда ты находишь их утром с перерезанными глотками, — тогда только эти маленькие суеверия и удерживают тебя от безумия.

Полковник тогда вбил себе в голову, что до тех пор, пока с ним его трубка, пока он может отнять руку от горячего пулемета и нащупать ее в кармане, — все обойдется.

Он отчетливо вспомнил то утро в начале лета 1945 года, когда его части начали наступление на Сингапур. Они вышли из лагеря и медленно продвигались к югу, поддерживая постоянный контакт по радио. Уже углубившись в джунгли, полковник привычно потянулся за своей трубкой, но ее в кармане не оказалось. Он остановился и осмотрелся, но в грязи, среди переплетенных корней, не нашел ничего, кроме многоножек и пиявок. Его охватил липкий страх, и он вместе со своими людьми вернулся в лагерь. Там полковник нашел свою трубку, наполовину увязшую в илистой почве, очистил ее и уже собирался отдать приказ на выступление, как послышались первые орудийные залпы. В том месте, откуда они только что ушли, земля сотрясалась от взрывов, и яростные фонтаны грязи и обагренных кровью листьев взмывали в воздух.

Полковник молча взмахнул рукой, и солдаты поползли сквозь густые джунгли. Их товарищей уже не было в живых. Тех, кто миновал хитроумно поставленные мины, уничтожил снайперский огонь. Негнущимися пальцами полковник нащупал в кармане трубку, взвалил на плечо пулемет и повел солдат на запад, через зловонные мангровые болота, чтобы обойти кровавый пейзаж смерти.

Глубокой ночью они вышли в тыл японского лагеря, бесшумно сняли часовых и повесили их на деревьях как молчаливых свидетелей. Часть людей полковник отправил обогнуть лагерь с юго-востока. Ровно в четыре утра они открыли огонь. Воздух наполнился шипением свинца и веселым дымком пулеметов. Этот испепеляющий огонь накрыл половину лагеря. Оставшиеся в живых отступили и попали прямо в руки второго эшелона. Оказавшись под перекрестным огнем, они дергались как безумные марионетки, пока от них не осталось и следа.

В другое время полковник посчитал бы это неразумной тратой боеприпасов, но только не в ту огненную ночь.

— Сацугаи, — спокойно сказал полковник, выпуская облачко ароматного дыма. Война все еще звучала у него в ушах. — Я не сомневаюсь, что вы знаете, историю своей страны не хуже других. И вы понимаете, что коммунизм не может прижиться в Японии. Его утопические идеи равенства противоречат слишком многим японским традициям. Насаждать коммунизм в Японии просто смехотворно — народ никогда не пойдет за этими людьми.

На лице Сацугаи появилось подобие улыбки.

— Мое мнение не имеет никакого значения, не так ли? Важно то, что думают американцы. Они осознают коммунистическую угрозу и они знают, что мы — дзайбацу — главный бастион на пути коммунизма. С ним не справиться путем либеральных реформ. Ваш Макартур понял это в 1947 году.

Глаза полковника сверкнули.

— Тогда мы все были полны надежд...

— Надежды, полковник, это удел наивных, — вежливо перебил его Сацугаи. — Нужно смотреть правде в глаза. Фукуока всего лишь узким проливом отделена от материка. И оттуда исходит вполне реальная угроза, можете мне поверить. Они всегда будут стремиться проникнуть сюда и свергнуть правительство. Вот почему мы настаиваем на самых жестких мерах. Либерализму здесь не место, и вы не можете с этим не согласиться.

— Я вижу только, что страна опять страдает в угоду определенным интересам, так же, как это было во время войны.

На мгновение их взгляды скрестились. Казалось, в воздухе вот-вот вспыхнет электрический разряд.

— Если бы в 1873 году дела обстояли так, как они обстоят сегодня, — мягко вставил Сацугаи, — идеи сэйканрон никогда не потерпели бы поражения.

Он говорил о военной кампании против Кореи, которую стремилось развязать общество Гэньёся. Провал этой политики послужил поводом для первого открытого выступления против правительства Мэйдзи — покушения на Томоми Ивакура.

— Не забывайте, полковник, если бы эти идеи подучили поддержку, не было бы войны в Корее, а коммунисты оказались бы зажаты в Маньчжурии. Теперь же, — Сацугаи пожал плечами, — Соединенные Штаты ведут одну бесполезную войну за другой.