Что— то всякий раз останавливало юношу…

При переезде Идзаса-сэнсей снабдил своего ученика рекомендательными письмами; этого хватило, чтобы Мотоеси разрешили дважды в неделю посещать одну из местных школ фехтования, — наставник, ценитель прекрасного, даже отказался брать плату с сына Будды Лицедеев.

Денег на жизнь хватало: пьесы великого Дзэами охотно покупали для постановок, от спектаклей регулярно приходили отчисления — в том числе и из столицы, где пьесы опального Будды Лицедеев, несмотря ни на что, пользовались большой популярностью.

Они игрались даже труппой злокозненного Онъами — племянничек был интриганом и редкой сволочью, но дураком он не был.

Кстати, присланные им отчисления великий Дзэами раздавал нищим.

Время от времени глава то одной, то другой труппы являлся к Дзэами лично и со смирением просил мастера посетить спектакль по его пьесе. А если мастер соблаговолит высказать свои замечания — то он, глава труппы, будет просто счастлив и в долгу не останется…

Иногда Дзэами отказывался, но чаще соглашался. Все-таки внимание и почтение были приятны старому мастеру, хотя он и утверждал, что это — суета, не стоящая потраченного на нее времени. Правда, при Безумном Облаке отец такого вслух не говорил, оставляя право глумиться и насмехаться над всем на свете за мастером дзэн.

Что тот и делал с завидной регулярностью.

Сына Дзэами обычно брал с собой. Разумеется, Мотоеси с удовольствием смотрел постановки отцовских пьес (впрочем, не только отцовских) — но потом приходил «час расплаты»: денег с них за просмотр, разумеется, никто не брал, даже наоборот, но по окончании спектакля отца просили высказать свое мнение, после чего с той же просьбой обращались и к Мотоеси.

Ну как же! Сын великого Дзэами тоже должен быть знатоком театра, а молодые глаза могли углядеть то, чего не заметил старый мастер. Так не соблаговолит ли Мотоеси-сан высказать свое просвещенное мнение?

Просим!

На коленях, сложив ладони перед лбом…

В первый раз Мотоеси растерялся, промямлил что-то невразумительное и поспешил скорее исчезнуть с глаз долой.

Во второй он решил, что над ним утонченно издеваются, намереваясь потом пересказывать друг другу его ответ и потешаться над юнцом, всерьез излагающим свое мнение после слов, произнесенных Буддой Лицедеев.

В третий раз юноша не удержался, вспылил — и выложил полному лысоватому актеру все, что он думал о спектакле. А у Мотоеси было что сказать: и невразумительная, блеклая «красавица», монотонно бубнившая текст, и сбой ритма в предпоследней сцене, и неточная проходка актера-цурэ (о боги, и это в самом финале!). Он, конечно, не такой знаток, как его отец, но чему-то же его учили!

Реакция актера (который одновременно являлся и главой труппы) его поразила: вместо смеха лысый пузанчик кланялся, как игрушка «Окиягари-кобоси», и со слезами на глазах долго благодарил «уважаемого Мотоеси-сан» за ценные замечания!

Только тут до молодого актера дошло: никто над ним не издевается и его слова воспринимают всерьез!

Блики отцовской славы играли на его челе.

И тогда Мотоеси стало горько, как никогда.

Из состояния самоуничижения его в тот раз вывел вопль над самым ухом:

— Что, обругал почтенного человека, а теперь раскаиваешься, молодой сквернослов?! Следовало бы вырвать твой язык, подобный ослиному хвосту, и заставить тебя съесть его с солью и перцем! Ну, что молчишь?! Боишься, что я сейчас так и сделаю?! Правильно боишься!

Перед ним, грозно хмуря реденькие брови, в ярости топал ногами Безумное Облако, вздымая из-под своих деревянных гэта целые облака красноватой пыли. Сейчас монах больше походил на горного демона, чем на смиренного последователя Будды.

Мотоеси в испуге поглядел на взбешенного хулителя — и вдруг на юношу снизошло необычное спокойствие и ясность рассудка. Не вполне сознавая, что говорит, он произнес:

— Если ты хочешь, чтобы я обозвал тебя лысым ослом, велев убираться прочь, я могу это сделать ради твоего драгоценного удовольствия. Но ведь на самом деле ты хочешь отнюдь не этого?

И улыбнулся.

Монах прервал на середине очередную гневную тираду, радостно хлопнул Мотоеси по плечу (молодой актер едва удержался на ногах) — и пустился в пляс с криком:

А Мотоеси почувствовал себя круглым дураком.

Он не видел, что стоящий неподалеку Раскидай-Бубен, вечный спутник монаха, опустив к ногам мешок с гадательными принадлежностями, все подбрасывает и ловит в ладонь персиковую косточку с вырезанными на цей тремя знаками судьбы… подбрасывает, ловит, опять подбрасывает…

Все время выпадало одно и то же.

Неизменность.

С некоторых пор Мотоеси начал подмечать за собой странные и резкие смены настроения, чего раньше за ним вроде бы не водилось. Ладно, на базаре он еще в Киото, со встречи с Зеленщиком Тамэем, приучился торговаться с яростью и увлечением — в итоге всегда выторговывая медяк-другой. Более того, ему начинал доставлять удовольствие сам процесс торговли, хотя еще недавно сражаться за жалкие медяки казалось занятием глупым и едва ли не унизительным.

Теперь это вошло у него в привычку.

Опять же, репетируя с отцом фрагмент из очередной новой пьесы, Мотоеси вдруг ощущал некую странную уверенность: вот оно! Играть надо так, и именно так (хотя как именно — он бы не мог в этот момент объяснить). И он играл, после ловя на себе радостно-удивленный взгляд отца; юноша даже несколько раз удостаивался похвалы Будды Лицедеев.

Годом раньше Мотоеси наверняка возгордился бы и обрадовался: сам отец похвалил его, значит, он делает успехи!

Но теперь Мотоеси был старше и понимал: отец в летах, он, его младший сын, — единственная опора мастера, и потому Дзэами стал более снисходительным к бесталанному сыну. А видя его отношение, и другие начинают заглядывать юноше в рот — хотя сам он, Мотоеси, прекрасно знает себе цену!

«Уйду в монахи! Хотя под рясой от себя не спрячешься… и все же — лучше в монахи!» — такие мысли все чаще посещали юного актера, но он не решался бросить престарелого отца, для которого действительно остался единственной опорой.