И вот недавно в их дом заявился уже известный меж театралами Миямасу-сан, дабы попросить отца о помощи в подготовке премьеры «Парчового барабана» — а также уговорить присутствовать на самом спектакле, чтобы высказать после свои замечания.

Три последних дня перед премьерой к их дому подъезжала присланная Миямасу повозка, и Дзэами с сыном отправлялись на репетиции. Все шло прекрасно, Мотоеси даже не слишком донимали вопросами о его просвещенном мнении… да, судьба всегда сперва ласкается, прежде чем ударить наотмашь!…

Это было безумие — играть премьеру, когда исполнитель главной роли сбежал, переманенный завистником Онъами!

Это было безумие — ставить на главную роль его, Мотоеси, будь он хоть трижды сыном великого Дзэами!

Это было безумие — согласиться играть, зная, что эта роль ему не по силам!

И это тройное безумие настигло его!

За все надо платить.

Он взвалил на плечи непосильную ношу — и платит за нее теперь собственным рассудком.

Не понимая, зачем он это делает, Мотоеси порывисто развернул принесенный с собой сверток (с некоторых пор юноша все время таскал его чуть ли не за пазухой, это уже вошло у него в привычку), извлек наружу кипарисовый футляр, раскрыл…

На юношу смотрел нопэрапон.

Матовая поверхность с невыразительными прорезями была гладкой — никакой. Невозмутимая, безликая отрешенность глядела на него сквозь узкие глазницы. Отрешенность перетекала внутрь Мотоеси, медленно заполняла его изнутри, поднимаясь, как вода во время весеннего паводка, — и в этой воде из глубины всплывало лицо мертвого старика-одержимого, то лицо, которое тщетно пытался сделать своим сын великого Дзэами.

Лицо всплыло, проступило наружу — и вот уже две маски оо-акудзе смотрят на молодого актера, сверкая серебряными белками яростных глаз.

Это уже было, было, было! — во сне, в бреду яви, в кошмарах, когда он видел плавящуюся, меняющую очертания маску, спрятанную в личном сундучке.

Сейчас это произошло наяву, на его глазах.

Мотоеси смотрел на две одинаковые маски — и безумие злорадно подмигивало ему двумя парами вытаращенных глаз, на которых играли блики свечей.

Юноша так и не понял до конца, какую из масок он в итоге надел. Но едва прохладная поверхность коснулась ткани, покрывавшей лицо актера, плотно прилегла к ней, прилипла, вросла — лик злого духа двинулся дальше, погружаясь теперь в сокровенные глубины души, меняя, переплавляя самого Мотоеси.

Безумие пустило корни.

Когда Мотоеси выходил из «Зеркальной комнаты», у него вдруг возникла уверенность: если сейчас снять маску, из-под нее на людей глянет все тот же лик злобного духа.

Он не знал, готов ли он.

Он даже не знал, в своем ли он уме.

Но он знал другое: надо играть дальше.

На этот раз в шелесте занавеса действительно слышался плеск воды. Мотоеси, как в бреду, шагнул вперед и вправо, оказавшись, как и положено по пьесе, на месте кюсе, лицом к зрителям.

Он поднял голову, выдерживая необходимую паузу.

Узкие прорези маски не позволяли как следует видеть зрителей — да он бы и не отважился сейчас взглянуть в их лица. Но юноша ощущал: некий безумный вихрь противоречивых чувств, страстей и желаний закручивается внутри него — и предыдущее смятение, предыдущая робость, которые он испытал при первом выходе на сцену, были ничто по сравнению с этим бушующим ураганом!

Безумное варево вскипело внутри него, плеснуло в глотку — и слова сами собой изверглись наружу:

— …вернулся я, томимый жаждой мести, — мгновенно подхватил хор.

Темная волна, поднявшись изнутри, подхватила его, завертела, ноги сами понесли юношу к месту дзедза — он более не управлял собой! Хлещущие потоки противоречивых стремлений чуть ли не физически разрывали его на части, и чтобы хоть как-то дать им выход, ему приходилось двигаться и говорить, говорить и двигаться, выплескивая наружу бурлящее в нем сумасшествие. Время от времени Мотоеси на миг приходил в себя, обнаруживая, что он, как ни странно, стоит в положенной точке сцены, нужная реплика произнесена, ему отвечает хор или актер-ситэ, играющий знатную даму, толкнувшую старика на самоубийство, — но оценить происходящее, вспомнить, что и как он только что говорил, как двигался, Мотоеси не успевал: откуда-то извне на него вновь обрушивался шквал противоречивых эмоций, швыряя молодого актера в водоворот безумия, — и окончательно опомнился он только на финальной песне хора:

«Вот и все, — подумал юноша, чувствуя затихающий в душе шторм. — Сейчас эта пытка закончится — и мне останется последовать примеру несчастного старика садовника. Я не только опозорился сам, но и сорвал премьеру, подвел и главу труппы, и собственного отца! Я бездарность, ничтожество — стоит ли жить такому неудачнику, как я?! Может быть, в следующем рождении мне повезет больше?»

Окунувшись с головой в горестные мысли и самоуничижение, Мотоеси не слышал приветственных кликов толпы, шума оваций — и примчавшемуся за кулисы посланцу господина Сиродзаэмона пришлось как следует встряхнуть за плечо актера, чтобы привести его в чувство.

— Господин Сиродзаэмон восхищен вашей игрой! Он получил огромное удовольствие от сегодняшней премьеры и приглашает вас, вашего отца и мастера Миямасу к себе в гости. Я подожду снаружи, пока вы переоденетесь, и провожу вас.

В голосе слуги звучало почтение, сквозь которое то и дело пробивался с трудом сдерживаемый восторг. Видимо, слуга разделял чувства своего господина.

— Я благодарен господину Сиродзаэмону… — промямлил ничего не понимающий Мотоеси. — Сейчас, я переоденусь…

«Кажется, не один я сошел с ума», — подумал он, снимая костюм злого духа.