Зеленский вызвал меня последним. И не в ту комнатушку на заводе, где он принимал свою «клиентуру», а в главную свою резиденцию – в «хитрый домик над ручьем», разместившийся на окраине лагерной зоны. В барак после вечернего развода прибежал встревоженный нарядчик.
– Тебя в десять вечера ждет оперуполномоченный, – сказал он, понизив голос. Вызов к оперуполномоченному радости не сулил – нарядчик, неплохой парень из мелких уголовников, понимал, что на меня будут что-то «навешивать». – Так что готовься!
– Готовься! – это же самое повторил Витенз, заменивший Козырева на соседней койке. – И сдержись! Ты можешь всякого в ярости наговорить, этого не надо – он будет мстить. И если я засну, разбуди, когда вернешься. Но я не засну, я буду тебя ждать.
Зеленский знал, как воздействовать на неустойчивую психику людей, вызываемых на «собеседование».
Он сознательно допрашивал меня последним, а не первым. И, пригласив на десять вечера, продержал до одиннадцати, когда вызвал к себе. Он был один в своем кабинете, ни книг, ни газет у него не было – просто сидел за столом и муторно ожидал, пока я дойду до изнеможения, до того накала и перегара, когда намеченную жертву можно брать голыми руками. Методы были слишком дешевыми, чтобы действовать. Следователь с двумя ромбами в петлицах, полгода мучивший меня на Лубянке, был гораздо умней, чем этот человечишко с хриплым заплетающимся голоском и лейтенантскими звездочками на погонах.
– Давно нам надо было побеседовать, – сказал он так, словно приглашал взаимно порадоваться, что встреча наконец состоялась. – Вы, конечно, знаете, почему я вас вызвал?
– Скажете, узнаю, гражданин уполномоченный!
Он озадаченно посмотрел на меня. Ему не понравился мой голос. Он продолжал развивать задуманный план разговора.
– Понимаю, знаете. Нехорошее, очень нехорошее дело – электрофильтры. Страна так нуждается в никеле. Вы ведь знаете, что никель идет на танки и на орудия! И такие аварии в технологическом процессе! Очень нехорошо, правда?
– Очень нехорошо. Что вообще хорошего в любой аварии?
– Я знал, что вы согласитесь со мной. Любая авария – плохо, а эта – особенно. Весь же технологический процесс затронула скверная тяга в газоходах! Я верно излагаю события?
– Совершенно верно, гражданин уполномоченный!
– Тогда пойдем дальше. Раз произошла авария, значит, на то были причины. Так сказать, виновники несчастья. Вы согласны со мной?
– Полностью согласен. Зеленский придвинул к себе бумагу и карандаш.
– Поговорим теперь о конкретных виновниках. Кто, по-вашему, больше всех отвечает за нарушения технологического процесса?
– Не кто, а что, гражданин уполномоченный. Он удивился. – Как вас понимать?
– В самом простом смысле. Соединились в узел нехорошие объективные обстоятельства. Грянули морозы и оледенили газопроводы. Сильная пурга выносила все тепло из стен. В результате температура газа упала и сконденсировалась серная кислота. А кислота, как известно…
Он раздраженно прервал меня:
– Я читал приказ Панюкова о ликвидации аварии на электрофильтрах. Незачем повторять это.
Я постарался придать своему лицу самое глупое выражение.
– Но ведь в этом приказе очень точное объяснение, очень исчерпывающее. Я не осмелюсь ни дополнять, ни исправлять решения начальника комбината. Кто я, и кто генерал Панюков?
Он вышел из себя. Он решительно не годился на ту непростую роль, которую взялся выполнять.
– Что вы мне суете в нос генерала Панюкова? Он генерал, пока выполняет свои обязанности как положено! Уже не одного генерала – и повыше Панюкова – мы брали, когда они забывались… Отвечайте – будете нам помогать?
– Не понял, гражданин уполномоченный… В смысле – против начальника комбината?
Он сдержал раздражение. Он еще не был уверен, точно ли я так глуп, каким кажусь. И старался снова говорить спокойно.
– Оставим в покое Александра Алексеевича Панюкова. Он на своем месте, вы на своем. Будете ли помогать нам разоблачать скрытых врагов советской власти, которые своими тайными кознями чуть не сорвали работу оборонного завода?
Я понял, что пора расставлять все знаки препинания в невразумительном тексте.
– Безусловно буду, гражданин уполномоченный. Для этого нужно только одно – чтобы я увидел этих врагов советской власти. Но я полностью согласен с приказом начальника комбината, что не скрытые враги, а жестокие морозы, свирепые пурги…
Он встал. Он понял: из меня не выжать того, что ему желалось.
– Идите. И можете быть уверены, у вас не будет оснований жаловаться на то, что к вам относятся хуже, чем вы того заслуживаете.
– Благодарю вас, гражданин уполномоченный, на добром слове, – сказал я смиренно.
Витенз еще не спал. Он с тревогой смотрел на меня. Меня трясло, я не мог побороть возбуждения.
– Все в порядке, – ответил я на немой вопрос друга. – У меня теперь не будет оснований жаловаться на него, так он сказал. Думаю, мне, как Козыреву, навесят новый срок за то, что не оправдал их ожиданий.
– Глупости, – сказал Федор. – У Козырева было всего пять, довесить пятерку – проще простого. А ты уже имеешь десятку. Добавить сверх нее и для третьего отдела непросто, нужно заводить новое дело. Он тебя оставит в покое, уверен в – этом.
Нового срока мне не навесили, но и оставить меня в покое Зеленский не пожелал – об этом в следующей главке.
Очень неполным будет мое повествование, если не расскажу о дальнейшей судьбе Николая Александровича Козырева.
Он все же не досидел «до звонка» навешенного ему второго срока. Обстановка в стране хоть и медленно, но теплела. Сохранились друзья и знакомые, высказавшие сомнение – может ли специалист по звездам стать профессиональным шпионом? В сорок четвертом году Козырева вызвали на переследствие и, продержав несколько месяцев в Бутырках, выпустили на волю. Он говорил мне, что использовал свое вторичное пребывание в тюрьме для усовершенствования гипотезы рождения энергии из неравномерного тока времени.
Еще тридцать лет после освобождения он плодотворно трудился в экспериментальной и теоретической астрономии – сделал важные открытия в физике Венеры, Юпитера и Меркурия. И главным его достижением, вызвавшим всеобщее волнение в астрономическом мире, стало открытие вулканизма на Луне, издавна причисленной к абсолютно мертвым небесным телам. В 1958 году, изучая большой рефлектор Крымской обсерватории, он сфотографировал лунный кратер Альфонс и обнаружил вулканические выходы водорода из центральной горки кратера. За эту и другие выдающиеся работы Международное общество астрономов наградило Козырева Большой золотой медалью.
А работы по новой теории физического времени, как главного источника космической энергии, Козырев не закончил. Он оборудовал в Пулкове специальную лабораторию для экспериментов с энерговременем. Я был в этой лаборатории. Она производила впечатление довольно кустарного учреждения, мало приспособленного для тех тонких и тончайших экспериментов, какие требовались. Идеи Козырева так радикально разрушали все привычные представления о физике времени и природе энергии, что признанные ученые их отвергали «с порога», не тратя времени на аргументацию. В печати несколько академиков – не хочется называть их фамилий – грубо отозвались об уже проделанных Козыревым экспериментах – только на том основании, что эксперименты им не нравились своей целеустремленностью. Пулковское начальство учитывало отрицательное отношение официальной науки к астрофизическим воззрениям Козырева – и не отпускало средств на расширение его лаборатории. Между тем в ней были найдены интересные явления, нащупаны схемы еще неизвестных закономерностей – но не было материальных возможностей довести исследования до конца. До самой смерти Козырева в 1983 году мы с ним переписывались и встречались и у него в Ленинграде, и у меня в Калининграде. Неприязнь официальной науки к его теоретическим концепциям его расстраивала, но не обескураживала. Он не прекращал исследований. И они становились все глубже и шире, постепенно превращались из чисто астрофизических в общефилософские. Основанная им лаборатория продолжает работать и после его кончины, хотя и не привлекает к себе почетного внимания. И если она подтвердит предсказанные Козыревым закономерности, если энергетическая природа времени будет экспериментально доказана, совершится один из самых замечательных в истории науки переворотов. И тогда станет ясно, что в Козыреве мы потеряли не только замечательного астронома, но и великого мыслителя. И еще одно узнают все: мало с кем судьба поступила так несправедливо, как с ним. Лучшие годы жизни несправедливо лишала величайшего человеческого блага – элементарной свободы существования, а потом, вернувшегося на свободу, столь же несправедливо лишила научного внимания, окружила холодной атмосферой превентивного неприятия, равнозначного примитивному непониманию.
