Как мне объяснили еще с вечера, пока ребята из 22-го отряда проводили время на своих занятиях по расписанию, мне, вместе с несколькими другими абитуриентами, для которых настоящая учеба еще не началась, предстояло в индивидуальном порядке проходить так называемые «подготовительные курсы», по сути, мало чем отличающиеся от той же учебы.

Мое обучение началось со вступительного инструктажа, который проводила Лора Каммингз. Насколько я мог судить, основной целью этого инструктажа было вытравить из голов абитуриентов любые мечты о побеге, которые, безусловно, должны были посещать их после попадания сюда. Чтобы убедить нас в совершенной безнадежности любой подобной затеи, мисс Каммингз показала мне и еще полудюжине таких же запуганных мальчишек специальную видеопрезентацию о системе безопасности «Вознесения». Презентация заканчивалась горделивым утверждением, что за более чем пятнадцать лет существования сети интернатов «несанкционированно покинуть территорию» еще не удалось никому. Презентация смотрелась крайне убедительно. А чтобы мы могли подтвердить услышанное собственными наблюдениями, мисс Каммингз провела часовую обзорную экскурсию по территории интерната.

Вся территория интерната — учебные корпуса, общежития, спортивные площадки, хозяйственные и служебно-бытовые постройки — находилась под постоянным наблюдением сотен скрытых видеокамер. Даже если бы какой-нибудь отчаявшийся ученик попытался бы каким-то образом вскарабкаться на четырехметровый забор, которым была обнесена территория, и даже если бы он придумал, как избежать удара током (предупреждающие таблички гласили, что к забору была подведена высоковольтная электрическая сеть) — все равно компьютер с искусственным интеллектом, круглосуточно анализирующий изображение с сотен камер, немедленно просигнализировал бы об этом охране. Так что мысли о побеге пришлось сразу оставить.

Как, впрочем, и надежды на связь с внешним миром. Потому что я очень скоро смог убедиться, что отсутствие дисциплинарных взысканий, которое Петье назвал непременным условием предоставления такой привилегии, было несбыточной мечтой.

Лишь на протяжении второго дня своего пребывания в интернате (и первого, который я подчинялся общему распорядку интерната) я умудрился получить два таких взыскания. Первое я заработал еще утром, когда мой сосед по комнате, Шейн, сказал, что запамятовал, как меня зовут, а я решил пошутить.

— Ну, здесь мне дали кличку Алекс, а на воле меня звали Димитрис. Я слышал, вас тут заставляют называть друг друга этими дурацкими прозвищами, так что, наверное, буду для тебя Алексом.

Шейн как-то странно усмехнулся и ничего не ответил. Минуту спустя другой мой сосед, странноватый узкоглазый паренек по имени Пу, дернул меня за рукав и покрутил пальцем у виска.

— В чем дело? — я поднял брови.

— Ты глупый, что ли?! — прошептал он досадливо. — Шейн тебя спровоцировал, а ты повелся. Будет тебе теперь дисциплинарка! Разве не читал правила?! Нельзя никому называть свое прежнее имя!

Я в ответ лишь недоверчиво усмехнулся.

— Разве там так написано? Вроде бы это вам нельзя меня называть настоящим именем. Да и вообще, какое это имеет значение? Уверен, что Петье еще только продрал глаза и занят сейчас чисткой зубов или еще чем-нибудь, а не подслушиванием моей болтовни.

Пу лишь посмотрел на меня снисходительно-сострадательно, вздохнул и больше ничего не сказал. А вечером того же дня последовал вызов к Петье. Со своей добродушной ухмылочкой заведующий по воспитательной работе напомнил мне о своем вчерашнем предупреждении, что никакого снисхождения мне больше не будет, и объявил выговор за нарушение какого-то там пункта какой-то статьи каких-то дурацких правил.

Я возмутился и потребовал зачитать мне это правило. Профессор, конечно, невозмутимо это проделал (оказалось, что одной из бесчисленных статей Правил внутреннего распорядка называться настоящим именем ученикам таки однозначно запрещено), а затем прокрутил аудиозапись моего разговора с Шейном.

За неуважительное обращение к воспитателю (оказалось, что я, вспылив, забыл назвать его «сэром», да еще и нечаянно заговорил, когда он держал ладонь поднятой вверх — а ведь сегодня утром на вступительном занятии с мисс Каммингз меня уже учили, что этот жест означает приказ хранить молчание) он записал мне еще один выговор.

К тому времени, как ребята из 22-го отряда вернулись с занятий, я был полон решимости высказать этому гаду Шейну все, что я о нем думаю. Но попытка выяснить с ним отношения закончилась лишь тем, что подошел Энди Коул и приказал мне присесть сотню раз. В сердцах я послал его куда подальше. Однако при дальнейшем выяснении оказалось, что, согласно Дисциплинарному уставу, старосты отрядов и дежурные по общежитиям были наделены властью назначать физические наказания за мелкие дисциплинарные нарушения. В основном наказания выражались в форме приседаний, отжиманий и «упал-встал» (принять позу для отжимания — подняться на ноги), во время которых ученики должны были цитировать наизусть строки уставов и правил.

К тому времени, как это выяснилось, я уже был окружен дюжиной ребят, включая того самого козла Шейна и смеющегося рыжеволосого Стэнли, который был дежурным по общежитию в день моего выселения. Всем им, похоже, не терпелось посмотреть на экзекуцию.

— А что, если я откажусь? — спросил я с вызовом, осматривая собравшихся вокруг ребят. — Побьете?

— Если откажешься — сообщим куратору. И тогда тебе пропишут более серьезное наказание, — спокойно ответил Энди. — Мой тебе совет — делай, что велено. Иначе будет хуже.

— Что ж, — я развел руками. — Сколько ты там сказал? Сто?

— Пусть будет триста, — оценив мою спортивную фигуру, изрек Энди. — Сотню за грубость Шейну. Еще сотню за пререкательство со мной. И сотня сверху, чтобы урок уж точно не прошел бесследно.

Усмехнувшись в лицо Энди и остальным, собравшимся вокруг меня, как шакалы, я начал приседать. Первые сто раз пошли неплохо — столько раз я неоднократно приседал на физкультуре. Следующие сто выполнить было несколько тяжелее. По лбу и спине стекали капли пота, дыхание учащалось. Но, стоило мне взглянуть на лица окружающих учеников (вокруг собралось уже десятка три), которые только и ждали, пока на моем лице отразится гримаса боли и я зашатаюсь от напряжения — я закусил губу, выдавил из себя презрительную усмешку и продолжил. Под конец третей сотни мои ноги уже слегка дрожали, но я так и не остановился. Распрямившись, посмотрел на Коула торжествующе.

— Хм. А он здоровый, — хмыкнул кто-то за спиной Энди. — В следующий раз начинай с пятисот. Наказание — это не наказание, если оно безболезненно.

— Так и сделаю, — кивнул староста 22-го отряда. — А ты, Сандерс, отправляйся стирать свою униформу. Ты пропотел, а она должна быть безукоризненно чистой. Завтра проверю качество стирки. Если увижу, что ты не старался — будешь приседать пятьсот раз, а потом снова стирать. Понятно?

Я глянул на него все с той же вызывающей усмешкой. Но от мысли, что мне предстоит приседать пять сотен раз решимости несколько поубавилось. Я и так едва ощущал ноги.

— Понятно, я спрашиваю?

— Понятно, — злобно пробормотал я.

Еще одна экзекуция ожидала меня в тот же день перед сном.

Целых два часа с 19:30 до 21:30 — едва ли не единственное время, когда ученики пользовались относительной свободой, так как могли в это время выполнять заданные преподавателями домашние задания — меня заставляли застилать постель и правильно складывать вещи в тумбочке. Делалось это методом «повторение — мать учения», что означало многократное сбрасывание на пол не идеально застеленной постели и плохо сложенных вещей из тумбочки. Мои соседи по комнате поначалу, кажется, наслаждались этим зрелищем, но затем оно им приелось и они занялись своими делами. Даже дежурному по общежитию, который поначалу проводил «дрессировку», через час это занятие наскучило, и он попросил кого-нибудь его подменить. Добровольцем, естественно, вызвался Шейн. Понаблюдать за представлением время от времени заходили ученики из других комнат, которые, зависимо от степени их наглости и подлости, либо просто усмехались, либо издевательским тоном давали мне какие-то «ценные советы», провоцируя меня на грубость.