Мне пришлось выдержать целую зрительную дуэль, которая длилась в полном молчании не менее минуты, прежде чем заведующий по воспитательной работе наконец отвел взгляд, вздохнул и движением руки закрыл дисплей с документом.

— Что ж, очень жаль, Алекс. Это, по сути, ничего не меняет. За исключением того, что ты не захотел пойти мне навстречу в этом маленьком вопросе, который имел куда большее значение для тебя, чем для меня. Я нечасто обращаюсь к ученикам с просьбами. Может быть, это был единственный такой случай за все время твоей учебы здесь. Так что тебе может больше не представится возможность оказать мне услугу. А вот ко мне ты часто будешь обращаться с просьбами. Но захочу ли я оказывать тебе услугу? Человеческие взаимоотношения строятся на взаимности, Алекс. Это то, чему тебе еще предстоит научиться.

— Вы с вашими коллегами уже оказали мне множество «услуг», сэр, начиная от кражи моих личных вещей и засовывания роботов в ухо и заканчивая награждения дурацкой кличкой, словно я ваш домашний питомец! — не сдержавшись, отчеканил я. — Вам стоит радоваться, что я не в состоянии ответить вам взаимностью…. сэр!

— Пройдет время, и ты будешь благодарен нам, Алекс, за все, что мы сделали. Ты ведь видел видеозаписи на веб-сайте? Как все наши выпускники отзываются об интернате?

— Все это может быть сплошным обманом. Я не верю ни единому вашему слову, сэр. Я считаю себя здесь заключенным против моей воли. И я с величайшим удовольствием выберусь отсюда, как только мне выпадет такая возможность. Слов благодарности от меня не ждите.

— Все говорят так, Алекс. Поначалу, — усмехнулся профессор. — У тебя еще есть вопросы?

Холодным взглядом, выражающим ненависть и упорство, я красноречиво дал понять, что не вижу никакого смысла в общении со своими тюремщиками.

— Тогда на сегодня все. Ты можешь идти. После того как ты освоишься, я уверен, у тебя возникнет еще много вопросов, Алекс. Ты всегда сможешь обсудить их со мной.

Петье слегка грустно вздохнул и проникновенно посмотрел на меня своими глазищами за стеклами очков. От притворной доброжелательности и теплоты его взгляда становилось уже тошно.

— Мы забудем обо всем, что сегодня было. Тебе не грозит никакое наказание за все твои слова и проступки.

Педагог сделал паузу, чтобы я мог оценить всю глубину его великодушия, но, вскоре поняв, что напрасно ждет от ученика выражения благодарности, продолжил:

— Но с завтрашнего дня ты будешь подчиняться общему распорядку интерната. То, что я и мои коллеги позволяли тебе сегодня, больше никто не станет терпеть. Ни один проступок больше не останется безнаказанным. Так что советую подумать дважды, прежде чем повышать голос на воспитателей, дерзить с ними или нарушать дисциплину.

— До свидания, сэр, — едва сдерживая злость, я поднялся со стула и решительно направился к двери.

— Ты привыкнешь, Алекс. Быстро привыкнешь, — донесся мне вслед его добродушный голос.

«Не дождешься, фашист проклятый!» — подумал я, ускоряя шаг.

С того дня, как я очутился в стенах специнтерната «Вознесения», начался новый этап моей жизни. Время здесь шло совершенно иначе, нежели там, снаружи. Оно тянулось для меня настолько медленно, как не тянулось ни на одном самом нудном школьном уроке в Генераторном.

Мысль, что мне предстоит провести здесь тридцать месяцев, казалась невообразимой. Если первый день здесь показался мне как минимум месяцем, то весь срок моего заключения покажется столетием. А значит, как бы я не выглядел к тому времени внешне, мысленно я состарюсь, устану от жизни и умру.

Я бы все отдал за то, чтобы уметь управлять временем. Чтобы я мог закрыть глаза, а затем открыть их — и эти два с половиной года остались позади. К сожалению, я не обладал таким даром. Я неспособен был перескочить этот ненавистный этап моей жизни и сразу перейти к более приятному — я мог лишь его пережить.

Как бы медленно не тянулось время в интернате, все же оно двигалось вперед. Каждая прошедшая секунда приближала час моего освобождения — а значит, каждую секунду у меня был хотя бы крошечный повод для радости.

15 апреля 2077 г., четверг(вечер). 1-ый день.

Мои товарищи по несчастью — ребята из 22-го отряда — при ближайшем знакомстве показались мне такими же отмороженными, какими и выглядели на первый взгляд. Да и стоило ли этому удивляться, учитывая условия, в которых они тут живут?

Это были парни по семнадцать-восемнадцать лет. Принадлежали ученики к самым разным расам и национальностям, но их роднили постные лица и аккуратные короткие стрижки.

Они заканчивали тут второй год. Я немыслимо завидовал им, ведь им оставалось совсем немного до вожделенной свободы. Но сами ребята, на мой взгляд, не проявляли уместного в их положении воодушевления.

Вечер знакомства с 22-ым отрядом обошелся без особых открытий и откровений.

Куратор 22-го отряда, которого я при первом знакомстве окрестил «графом Дракулой», по имени профессор Ван Хейген, представил мне по именам всех шестнадцать своих воспитанников. Имена я не запоминал — да и не были они именами, а всего лишь собачьими кличками, такими же, как «Алекс Сандерс». Заглядывая в лица учеников, я пытался угадать, ненавидят ли они свои прозвища и другие стороны жизни в интернате также сильно, как я. Но на их лицах сложно было что-то прочитать — на втором году заточения они научились завидному самоконтролю.

Староста отряда по имени Энди Коул, которого я приметил еще за обедом, пытался быть приветливым, рассказывал мне о разных сторонах учебы и жизни в общежитии, однако эти рассказы напоминали скорее обязательные наставления, нежели доверительные советы. Из той же серии была беседа с моим соседом по комнате, Шейном не помню фамилию. Каждое сказанное мне слово было, безусловно, тщательно взвешено на предмет того, не станет ли оно расценено как дисциплинарное нарушение.

Ученики интерната не проявляли никакой солидарности, сплоченности против педагогов и толерантности к нарушениям дисциплины, которые обычно характерны для школьников и студентов. И, что наиболее бросалось в глаза, ни единым словом они не выражали ни малейшего недовольства чем-либо в порядках интерната. Вне всякого сомнения, где бы они не были и чем бы не занимались, они каждую секунду помнили про чужой взгляд внутри их глаз, про чужое ухо внутри их ушей.

Глядя на их непроницаемые лица, я впал в еще более черную тоску, предрекая себе два с половиной года одиночества и в конце концов сумасшествие. Несмотря на то, что команда «отбой» прозвучала, как обычно, в 22:00 (а после получения этой команды всем ученикам предписывалось лежать в кроватях раздетыми, прекратить разговоры и пользование любыми мультимедийными программами) я не мог заснуть до глубокой ночи, тоскливо глядя за окно…

16 апреля 2077 г., пятница. 2-ой день.

Проснувшись первый раз в стенах интерната, я почувствовал себя еще горше, нежели прошлой ночью. Услышав в ушах мерзкую мелодию какой-то бодрой утренней музычки, а в коридоре — громкий свист дежурного по общежитию, ощутив на руке тяжесть «пип-боя», я осознал, что все произошедшее со мной не оказалось дурным сном, а происходило наяву.

Впрочем, у меня не оставалось много времени на хандру. С самой первой секунды после побудки жизнь вознесенца протекала очень интенсивно. Я едва успел застелить свою постель, умыться, вычистить зубы и одеться, чтобы успеть к утренней линейке. За эти двадцать минут товарищи по меньшей мере пять раз сделали мне замечания из-за моей медлительности и нерасторопности. Перед выходом из общаги Энди Коул, расправляя на моей спортивной форме какую-то совершенно незаметную, на мой взгляд, примятость, недовольно сообщил, что мою постель надо будет потом перестелить.

Линейка напоминала военный парад. Отряды учеников стройными рядами выстроились в шеренги по двое на асфальтированной площадке, так называемом «малом плацу» перед зданиями общежитий. Своих подопечных строго осматривали кураторы. Звучали громогласные хоровые приветствия. Затем ученикам предстояло отправиться на утреннюю физкультуру, после которой следовал прохладный душ, быстрое переодевание в повседневную форму, завтрак, еще одно построение (на этот раз на «большом плацу» позади главного учебного корпуса), и, наконец — начало учебных занятий.