Вот уже три года, как они нелегально живут в графстве Вуллондили в пригороде нашего замечательного города, более известном как «Новый Бомбей», подрабатывая на подпольной швейной фабрике. Их дочь все еще жива, хотя ей требуется серьезное лечение, которое они оплатить не в состоянии. Кроме меня, случайно познакомившегося с Суманом в нашем Центре милосердия, история Пракашей никого не заинтересовала. Если бы вы увидели их на улице, то начали бы брезгливо морщить носы или даже позвонили бы в 911, надеясь, что этих «грязных бомжей» вышвырнут из вашего чистенького района…».

Как и предрекал автор, его статья вызвала на себя шквал гневных, презрительных, едких и ироничных комментариев. Кто-то вообще выражал сомнения в подлинности его историй и заявлял, что «знаем мы этих Суманов». Кто-то призывал автор не путать нечистых на руку дельцов, обманывающих доверчивых нелегалов, с властями Содружества и руководством корпораций. А я долго еще сидел, ошарашенно представляя себе все те злоключения, через которые прошли эти несчастные люди, о которых я этим вечером отзывался с такой неприязнью и презрением.

Поток информации из Всемирной сети совершенно меня потряс и мигом разрушил царящий в мыслях искусственный порядок, насаженный в «Вознесении».

Кто из этих людей говорит правду, кто ошибается, кто врет? Разобраться в этом нелегко, а порой и невозможно. И все же драгоценные зерна истины могут быть спрятаны где-то среди этого хаоса с такой же вероятностью, с какой могут лежать на поверхности в вечернем выпуске новостей одного из популярных общенациональных телеканалов. Странно лишь то, как легко я об этом забыл. Как мало времени понадобилось таким, как Кито и Петье, чтобы насадить мне свою точку зрения на мир! Да так ловко, что я начал принимать ее за свою собственную!

Если бы не спасительные полуторамесячные каникулы и если бы не общение с Робертом Ленцом, чьей мудростью я начинаю все больше восхищаться по мере того, как узнаю полковника поближе — я сам не заметил бы, как моим сознанием управляют, словно марионеткой.

«Никогда больше», — скрежеща зубами от злости, обратился я к себе. — «Никогда больше я не позволю никому собою помыкать. Никогда больше я не приму чужие слова на веру. Никакого, мать вашу, Алекса Сандерса, вы из меня не сделаете. Ну уж нет!»

Засыпая, я представлял себе, как дикая фантазия Шона Голдстейна и Ши Хона, за которую ребята поплатились шестидесяти днями в карцере, воплощается в жизнь. Разгневанные люди в простой грязной одежде с натруженными мозолистыми руками, сжимающими биты и огрызки металлических труб, неодолимым потоком врываются в чистенькие коридоры интерната. Полулицый скрывается в клубке тел, в котором полдюжины разъяренных людей бьют его, царапают и разрывают в клочья униформу. Кито и Петье, визжа, как боровы, пытаются спастись от народного гнева, но их в конце концов ловят, подвешивают к потолку головой вниз, и…

Кажется, этим вечером я заснул с улыбкой на устах. Но вряд ли она была доброй.

Полтора месяца, проведенные на воле, были похожи на рай. Наверное, где-то так я и представлял себе свою жизнь в Сиднее прежде, когда мы с Дженни строили совместные планы на будущее.

Роберт и его жена Руби старались сделать мое пребывание в своем доме как можно более комфортным и практически ни в чем не ограничивали. Даже их сын Дэвид, если мне ненароком доводилось застать его свободным от его видеоигр, начал со мной здороваться и называть по имени.

Большую часть времени мы проводили с Дженет. Кинотеатры, клубы, кафе и рестораны, шоппинг-молы, парки аттракционов, художественные галереи, всевозможные музеи — сложно перечислить все уголки Сиднея, в которых мы с ней побывали за эти дни вдвоем или в компании ее друзей и подруг по университету или наших общих знакомых по «Юнайтед».

Мы посетили знаменитую Сиднейскую оперу, прокатились на пароходе по городским бухтам, поучаствовали в ежегодном благотворительном полумарафоне, организованном фондом Хаберна, побывали на концерте знаменитой скрипачки Ирены Милано…

Уже к концу первой своей недели на воле я снова чувствовал себя практически нормальным человеком. Еще бы чуть-чуть — и я совсем растворился бы в атмосфере беззаботного веселья. Но несколько вещей не позволяли полностью рассыпаться стене отчуждения между мною и всем этим миром, которую я почувствовал, едва вышел из ворот интерната… или даже раньше, впервые ступив на австралийскую землю.

Первой причиной являлось мое прошлое — мои родители, мои старые друзья, мой дом в Генераторном. Предаваться простым человеческим радостям, есть и пить всласть и нежиться под солнцем в те самые минуты, когда самые дорогие и близкие мне люди испытывают чудовищные лишения, если только они вообще живы — казалось мне совершенно неправильным. Второй причиной был призрак «Вознесения». Я был в кратком отпуске, а не на свободе. И сознание этого способно было отравить любое веселье. Наконец, еще одной причиной была Дженни.

Нет, она была со мной очень мила и выглядела счастливой. Держа меня под руку во время наших прогулок, она гордо улыбалась, будто говорила всему миру: «Да, это мой парень!» Когда бы я не бросил на нее взгляд, внешность австралийки радовала глаз — она стильно и со вкусом одевалась, следила за своей прической и макияжем, вела себя с непринужденным изяществом и уверенностью. В любой компании она чувствовала себя свободно, легко поддерживала разговор на любую тему, демонстрируя изрядную эрудицию и интеллект, но в то же время не переходя границу излишней болтливости. Завистливые взгляды других парней и даже взрослых мужчин заставляли меня переполняться самодовольством.

И все же между нами не было той близости, которой, быть может, я ожидал, предвкушая нашу с ней встречу. Я не мог чувствовать себя непринужденно даже с ней наедине, постоянно следил за своими словами и так и не решился поделиться с ней многими из мыслей, которые зарождались в моем мозгу. Эта печать политкорректности ощутимо лежала на наших отношениях. Но Дженни, в отличие от меня, кажется, вовсе ее не замечала. Я пытался сгладить натянутость когда улыбкой, когда какой-нибудь шуткой, но продолжал ее ощущать.

То же самое происходило и в нашей интимной жизни, с которой у меня было связано столь много фантазий и ожиданий. На первый взгляд, конечно, жаловаться мне было не на что. Несколько раз мне удавалось переночевать вместе с Джен в ее комнате в общежитии, откуда ее соседки разъехались по домам. Однажды она гостила у меня в квартире Ленцов, когда те всем семейством выехали на барбекю. Еще пару раз мы снимали себе мини-номер в сиднейских капсульных гостиницах — когда на ночь, а когда на несколько часов. Все эти разы, как и в первый раз, в палатке, Дженни реагировала на мои ухаживания с некоторым смущением (мол, «Что нам, образованным взрослым людям, больше нечем заняться, кроме этих глупостей?»), но не упиралась слишком сильно, и позволяла делать то, что я хочу. Сама она, однако, никогда инициатором не выступала.

Не могу сказать, что мне не нравилось заниматься с ней любовью. Конечно, нравилось! Но где-то после третьего или четвертого раза роль ненасытного самца, утоляющего свою животную похоть за счет покорной жертвы, начала мне несколько надоедать. Если не считать тихих вздохов, Дженни совсем никак не выказывала свое отношение к происходящему. Поначалу я просто заглядывал ей в глазах, пытаясь понять, испытывает ли она хоть какие-то эмоции от нашей близости. Затем, плюнув на прочитанное когда-то предостережение, я прямо спросил, все ли ей нравится. На что получил ответ: «Да, конечно» и слегка смущенную улыбку. Поддерживать разговор на эту тему она явно не желала, и я не стал его развивать.

Когда в десятых числах августа Джен упомянула, что остаток лета она хотела бы провести в Перте с родителями, которые очень по ней скучают, я не слишком удивился и, может быть, даже отчасти испытал облегчение.

Конечно же, Дженни предложила мне поехать вместе с ней в Перт и познакомить меня со своими родителями. Но я прекрасно понимал, что предложение сделано из вежливости, и она сама еще не вполне уверена, пришло ли для этого время и хорошая ли это вообще идея — знакомить своего парня-иммигранта с консервативно настроенными Ральфом и Синди Мэтьюзами.