Первым, что меня удивило за дверью, был слабый свет энергосберегающих ламп. Я был уверен, что станица не электрифицирована. Но эти помещения, по-видимому, питались с помощью имеющихся у казаков бензиновых генераторов. Понятия не имею, где казаки брали топливо. Прежде его можно было сливать из баков многочисленных стоящих на дорогах машин и из резервуаров бензозаправок, однако уже много лет как мародеры источили все легкодоступные запасы. Должно быть, выменивали путем бартера у торговцев. Электроэнергию, которую в Содружестве воспринимали как данность, казакам приходилось добывать кровью и потом.

Меня повели на второй этаж технической пристройки, в небольшое помещение из двух комнат, выходящее маленьким окном на бывшие железнодорожные пути — видимо, когда-то тут сидел стрелочник или еще кто-то из чинов железнодорожной службы, следящий за состоянием тоннеля.

Сейчас это крохотное помещение было чем-то вроде штаба казацкой станицы и вид имело довольно колоритный — на стенках висели несколько выдубленных чучел в виде страшных голов диких собак и еще каких-то тварей, одна из которых даже напоминала немного медведя, которых я видел только в научно-популярных программах. На стене также висело двуствольное охотничье ружье и начерченная от руки карта, на полке хранились какие-то запыленные бумажные справочники и книги. В углу у окна стоял тяжелый стальной сейф, видимо, найденный где-то казаками во время исследования заброшенных построек. Пол устилали шкуры, которые, судя по всему, принадлежали диким псам.

Сам атаман сидел за большим деревянным столом, развернутым к окну, спиной к двери. На столе стояла старая канцелярская настольная лампа, жестяная пепельница, древний электрочайник и странно выглядящий здесь КПК, на всплывающий экран которого сейчас и глядел атаман.

В моем воображении атаман Наливайченко был дородным человеком, одетым как классический казак. Однако со спины глава Задунайского казачества выглядел довольно тощим, носил обыкновенный неброский черный свитер под горло и имел длинные, спутанные, кучерявые каштановые волосы.

— Привели, пан атаман, — доложил один из конвоиров.

Атаман сразу же погасил воздушный дисплей, на котором я успел разглядеть нечто вроде электронной переписки, однако поворачиваться к двери лицом не спешил.

— Если ты жил в Содружестве, то должен хорошо владеть английским, — заговорил он наконец по-английски.

Голос тоже противоречил моим представлениям об атамане — да, суровый и грубый, но почему-то звучал довольно молодо. Английский атамана был неплох, хоть и с акцентом, а я-то слышал, что Наливайченко принципиально не говорил ни на каком языке, кроме украинского. «Это не он», — сделал вывод я. — «Власть поменялась».

— Так и есть, — ответил я по-английски.

— Я знаю не так многих людей родом из Генераторного, кто жил в Содружестве. Как твое имя? — вновь заговорил атаман, и тут в его голосе я уловил знакомые нотки.

— Меня зовут Димитрис. Димитрис Войцеховский.

Услышав это имя, атаман резко отодвинул назад свой стул и встал. Ростом он был и впрямь невысокий, мне по грудь. Был он худосочный, но жилистый и подкачанный. Когда он обернулся, я увидел суровое, скуластое лицо мужика лет тридцати, с грубыми чертами, загорелое и обветренное, изобилующее ссадинами и шрамами. Впалые щеки мужика покрывала колючая щетина, а дерзкий, задиристый взгляд смотрел прямо на собеседника. Я знал лишь одного человека с таким взглядом. Он тоже был кучерявым.

— Джером? Джером Лайонелл?

Мужчина сделал ко мне несколько порывистых шагов, пристально всматриваясь мне прямо в лицо. Секунду спустя его суровые черты исказила широкая, искренняя улыбка. Громко захохотав, мужик в сердцах заключил меня в объятия и по-дружески похлопал по спине.

— А-ну отставить всем! — свирепо гаркнул он мне через плечо в сторону приведших меня людей. — Развели тут предосторожности!

— Пан атаман, ну вы же сами приказали… — удивленно отозвался младший из конвоиров, которые, увидев объятия, разом расслабились и тоже заулыбались.

— Ты мне не панатаманькай! Метнись-ка кабанчиком вниз и скажи сейчас же Ванде, чтоб готовила гостевую палатку! Готовьте вертел, и тащите самогона! Ко мне старый-добрый друг пожаловал!

Я физически ощутил, как чудовищное напряжение¸ переполняющее меня все это время, испаряется, и по измученному лицу невольно расплывается улыбка.

— Грека, ты когда поседеть успел, черт бы тебя побрал?! — внимательно рассматривая меня, все еще держа за плечи, подивился Джером. — Ты когда вообще последний раз спал, месяц назад?! И кто это так разукрасил твою рожу?!

— Ты тоже изменился. Но выглядишь хорошо, — ответил я, умудрившись не ответить ни на один из вопросов.

— А почему бы и нет?! Вольная жизнь хорошо на меня действует! — беззаботно рассмеялся украинизированный ирландец. — Поверить не могу, Димон! Явился-таки не запылился! Явился с опозданием в пятнадцать лет, чтоб тебя!

— Со мной тут еще девушка…

— Потом, потом все расскажешь! Нам с тобой не одну баклажку самогона надо выдуть, чтобы все переговорить! Я разве не вижу, что ты едва на ногах стоишь?! Ты у нас теперь самый дорогой гость! Иди скорее вниз, тебе там все организуют: и помыться, и переодеться, и раны обработать, и место для сна покажут, а потом поедим с тобой, выпьем!.. Эх, поверить не могу!

«Оказывается, бывает в этой жизни и везение», — подумал я ошарашенно.

— Спасибо тебе, Джером. Спасибо, друг, — пробормотал я, слегка растерянно разворачиваясь и направляясь к двери.

— Эй, Дима! — окликнул он меня, когда я уже выходил.

Я замер и обернулся.

— Добро пожаловать домой!

§ 69

Мое пребывание в станице началось с подзабытого ощущения. Впервые за много дней я почувствовал себя чистым и вымытым. Для купания казаки использовали плохо отфильтрованную холодную воду из близлежащей реки, которую бабы накачивали в большие ржавые цистерны. «Душевая» находилась в дальнем углу станицы, огороженная стенкой из ржавых листов жести. Роль «душа» выполнял обыкновенный шланг.

Меня сопровождала Ванда — тихая женщина со скорбным лицом, помогавшая мне, по указанию Джерома, обжиться в станице. Паренек лет двенадцати, бдительно охраняющий воду от растраты, пропустил нас без помех. Хмурая проводница зашла следом за мной, взяв в руки шланг и кивнув мне, мол, раздевайся.

— Я и сам справлюсь, — протянув руку за шлангом, молвил я.

Женщина безразлично пожала плечами, мол, как хочешь, и отдала мне шланг.

— Я найду тебе одежду, — произнесла она в ответ с некоторым сомнением. — Если удастся. В станице-то таких рослых мужиков немного.

— Посмотрите в рюкзаках, которые ваши ребята у меня отжали. Там должно было быть кое-что подходящее, — посоветовал я, вспомнив о высоком детине-комсомольце, а подумав о своей перевязке под одеждой, которую я не менял уже добрые сутки, добавил: — Будет здорово, если найдутся еще и бинты.

Отрезвляющий холодный душ со склизким куском чего-то похожего на мыло, насчет которого даже не хотелось гадать, из чего оно сделано, мало кто назвал бы удовольствием. Но Легион научил меня относиться к таким вещам педантично и без эмоций. А несколько месяцев на пустошах также не прибавили прихотливости. Так что, не обращая внимания на холод, я добросовестно смыл со всего тела толстую корку пыли и въевшегося пота, долго и тщательно вымывал грязь из отросших волос и щетины. Ванда вернулась, едва я закончил. Для гостя атамана нашлась не только одежка, но и полотенце. Судя по уважительному взгляду хлопца, сторожащего душ, такие излишества были здесь в диковинку.

Женщина, похоже, не захотела или не смогла разыскать трофейные шмотки комсомольцев, но все же голым меня не оставила. Среди принесенной одежды оказались: вязаные шерстяные трусы и носки, явно местной работы; полинявшая от бесчисленных стирок белая майка; коротковатые и широковатые на меня темно-синие спортивные штаны на шнуровке, какие раньше шили на близлежащей текстильной фабрике в Индепентеца и необъятный меховый свитер. Обуви не нашлось, но добротные берцы китайского производства, в которых я прошагал много сот миль за эти несколько месяцев, были еще в сносном состоянии.