Дверь избушки была выломана, кажется, еще много лет назад. Когда-то давно здесь были, кажется, кухня и гостиная, однако никаких следов своего тогдашнего убранство рыбацкое жилище не сохранило, все было давным-давно вынесено. Ступив внутрь, я сразу понял, что Маричка, будь она здесь, могла и впрямь меня не услышать. Пустые зеницы окон громко хлопали ставнями и свободно пропускали через весь дом сквозняк, который выл, словно привидение. Голые ветви деревьев царапали крышу с таким шумом, будто готовы были вот-вот ее обрушить. Деревянный пол под ногами чудовищно скрипел.

Я больше не рисковал окликать девушку — лишь осторожно позаглядывал в комнаты, убедившись, что ее здесь нет. Оставался еще один шанс — чердак. Лестница, ведущая туда, не досчитывалась пары ступенек, да и оставшиеся выглядели ненадежно. Люк был отперт, и сквозь него я даже снизу мог видеть, что одна из внешних стен на чердаке отсутствует. Едва ли кто-то захотел бы сидеть там, продуваемый ветром. Это не место для свиданий, не место для размышлений. Если она для чего-то и подходит, то разве что для суицида. «Нет!» — отогнал я от себя чудовищную мысль.

В этот момент до моих ушей донеслось тихое пение. Я сразу вспомнил мелодию, хотя в прошлый раз, когда я слышал ее, я был практически без сознания. Эту песню она пела мне той ночью, во время грозы, под аккомпанемент дождя. Опершись о стену у основания лестницы, я замер и прислушался. Ее голос был до того печален, что от него щемило сердце. А самое главное — теперь я понял, что это была за песня.

Это была детская колыбельная.

Слова были румынскими, мне поначалу сложно было их разобрать. Но затем я узнал их. Когда-то, в далеком прошлом, мне уже приходилось их слышать. Это была колыбельная, которую пела моя мама. Не мне — своим маленьким воспитанникам в центре Хаберна. Она говорила, что словам ее научила одна пожилая санитарка.

Песня была о том, как младенца укладывают спать. Мама заботливо поправляет ему подушку. Кладет под бочок плюшевого медвежонка, и ручка младенца крепко обнимает своего мохнатого друга. Мамины руки нежно укрывают свое чадо одеяльцем, чтобы вечерний ветер не унес из кроватки тепло…

— Спи спокойно, сыночек. Спи спокойно, мой маленький Адам, — закончилась песня едва слышными словами Марички, чей голос ощутимо дрогнул.

Сам не заметил, как я сполз по стене вниз и присел, сложив автомат на коленях. Опустил лицевую маску к шее, чтобы ветер освежил своим дуновением лицо. Не знаю, долго ли я так сидел, не решаясь подняться. В душе царило смятение. Мне очень не хотелось, чтобы Маричка поняла, что я ее слышал. Но неутолимая печаль в ее голосе резанула меня так сильно, что я вряд ли смог бы сделать вид, что ничего не произошло.

«Зачем ты пришел, Димитрис?» — прозвучал у меня в воображении ее грустный голос, ясно, как наяву. — «От кого или от чего ты пришел меня спасать? От призраков? От скорби? От одиночества?»

— Не знаю, — прошептал я тихо, растерянно покачав головой. — Я не знаю, Маричка. Мне и самому нужно спасение.

Я всполошился лишь тогда, когда молчание на чердаке продлилось несколько минут. Страшная догадка пронзила меня, как стрела. Вид маленького женского силуэта, качающегося на ветру под чердачной балкой, пронесся перед глазами так явственно, что у меня захватило дыхание.

— Нет!!! — закричал я что было сил. — Маричка, нет!!!

Не помня себя, я сбросил автомат с коленей и что было сил рванулся наверх, спотыкаясь о скрипящие ступени. Ворвавшись на чердак, я услышал вскрик и увидел, как девушка, сидя на краю комнаты, свесив ноги вниз, испуганно оборачивается ко мне. В руках у нее была сложенная вчетверо веревка, которую она от неожиданности даже не попыталась спрятать.

— Димитрис?! — воскликнула она с удивлением. — Что ты здесь?..

Я не дал ей договорить — подскочил, легко, как пушинку, подхватил с земли и крепко прижал к себе. Ее руки от неожиданности разжались и обрывок веревки упал на пол. Поставив ее на пол и взяв за плечи, я пристально заглянул ей в лицо.

— Маричка, пожалуйста, не делай этого, — прошептал я. — Обещай мне. Обещай!

— Димитрис, что ты?.. — на ее лице было написано смятение, тревога. — Я не…

— Не вздумай этого делать, говорю! — со злостью и отчаянием воскликнул я, прижав ее к стене, мягко обхватив рукой ее подбородок, чтобы она не могла опустить лицо вниз и отвести взгляда от моих глаз. — Твое время еще не пришло! Ты нужна мне, ясно?! Ты меня спасла, и я тоже спасу тебя!

Некоторое время она держалась и разыгрывала недоумение, но затем сдалась, опустила плечи, безвольно расплылась в моих руках. В ее глазах блеснули слезы. Ветер немилосердно завывал, гремел ставнями, растрепывал вороные волосы по ее бледному лицу.

— Димитрис, прости меня, — прошептала она, устало прикрыв глаза. — Я просто не могу больше. Я брожу по земле как неупокоенный призрак, страдаю каждый миг. Я давно уже не здесь, здесь только мое тело. Моя душа — там, с ними…

— Неправда! Чушь! — прикрикнул я на нее.

— Нет-нет, это правда! — крикнула она мне в лицо истерично, давясь слезами, и в ее глазах вспыхнул огонек ярости. — Отпусти меня! Отпусти! Кто ты такой?! Что ты знаешь обо мне?! Решил, что нашел себе девку?! Я никогда не смогу стать живой снова, понимаешь?! Никогда их не забуду, никогда не перестану любить их!

Она трепыхалась в моих руках, вырывалась, царапала меня, а я лишь стоял неподвижно, прижимая ее к стене, прижавшись к ней покрепче.

— Ты нужна мне, — тупо повторил я.

— Мне все равно, нужна ли я тебе! — гневно крикнула она, продолжая вырываться. — Кто ты такой?! Ты не мой Славко! Его больше нет! Оставь меня!

— Я не могу позволить тебе просто убить себя.

— Кто ты такой, чтобы позволять мне или запрещать?! Кто ты мне такой?! — кричала она, но силы быстро покидали ее, и вскоре она практически перестала вырываться, уронив голову мне на грудь и зарыдав. — Отпусти меня, Димитрис. Пожалуйста, просто отпусти меня к ним.

— Там, куда ты собралась, их нет. Там вообще ничего нет.

— Неправда! Я не верю в это!

— Они здесь, с тобой. В твоем сердце. До тех пор, пока ты жива, живет и память о них.

— Мне так больно, Димитрис. Ты даже не представляешь себе, как мне больно.

— Не представляю. Но я верю, что ты преодолеешь эту боль.

— Зачем тебе это? Я все равно скоро умру. Я чувствую, как тоска съедает меня изнутри. Она отнимает у меня воздух каждый раз, когда я пытаюсь вдохнуть.

— Я не позволю тебе умереть.

Казалось, это длилось целую вечность. Я стоял на старом чердаке, продуваемом ветром, и прижимал к груди плачущую девушку. За окном шелестел камыш, ветки царапали дырявую крышу, где-то вдали истошно кричали грифоны.

А затем низко над головой я услышал оглушительный грохот пропеллеров. Это случилось так неожиданно, что мы с Маричкой, продолжая обнимать друг друга, невольно повалились на колени. Округлившимися от недоумения глазами мы смотрели сквозь отсутствующую стену рыбацкой хижины как совсем низко над нами пролетает, устремляясь вдаль, черный четырехмоторный транспортный конвертоплан. Следом за ним пронесся еще один, а за ним третий. Они были так близко, что я мог разглядеть даже маркировку у них на фюзеляже. Эта модель была мне очень хорошо знакома. И она принадлежала не евразийцам.

— «Вороны», — тихо прошептал я. — Но это невозможно…

В этот момент вдали, где-то в районе ГЭС Доробанцу, раздался оглушительный рокот разорвавшейся бомбы. А еще миг спустя внизу засеменили торопливые шаги. Инстинктивно отбросив Маричку прочь от открытого окна, я кувырком покатился к своему автомату. Но снизу раздался запыхавшийся голос на украинском:

— Эй вы там, наверху! Давайте сюда! Скорее! Скорее назад в станицу!

Я опустил автомат, сообразив, что это тот самый разведчик, которого Катька отправила приглядывать за Маричкой. В этот момент грохот вдали повторился.

— Что происходит?! — крикнул я.

— Откуда мне знать? Атаман говорит срочно к нему!