— Димитрис, — проникновенно произнесла Клаудия, и заговорила по слогам, словно с маленьким ребенком: — Тебя пытались убить. За этим стоят власти. Аппарат. Ты это понимаешь?

Я лишь понуро опустил голову.

— Ты ведь пришел ко мне за советом, Дима, не как к воспитательнице в детском саду. Дело в моем прошлом. Так вот, ты прав. Я пережила то же самое. Я преданно служила им долгие годы. Верила им. Но как только я перестала быть им нужна — меня выбросили на помойку, как мусор. Еще печальней была судьба Володи, ставшего разменной монетой в их игре. И еще тысяч, миллионов людей. Все они в какой-то момент были полны иллюзий. А когда лишались их — зачастую было уже слишком поздно. Человеческая жизнь не является для них наивысшей ценностью. Ее святость им чужда. Они мнят себя богами, строящими Новый мир с чистого листа. Воспринимают это как игру в шахматы. И вот шахматисты посчитали, что одному офицеру пришла пора уйти с доски. Решили обменять тебя на что-то более ценное для них. Например, на право поставить вне закона и уничтожить группу людей, которая им неугодна. Вот и все. Чем скорее ты примешь это, тем лучше для тебя.

— И что же, по-твоему, случится, если я сейчас выскочу у них перед носом, как чертик из коробочки?

— Существуют тысячи способов ликвидировать опасного человека. Это не всегда убийство. Поверь, у них в арсенале есть такие инструменты, которые способны будут удивить тебя.

— Они не стали ликвидировать меня в 86-ом.

— Что было в 86-ом?

Я и забыл, что Клаудия ничего не знает о той истории.

— Я начал расследование против «не того» человека. Его влиятельные покровители потратили немало сил, чтобы отвадить меня от этого. Но они применяли и кнут, и пряник. Шантажировали, но и пытались договориться со мной. В конце концов, будучи вынужденным пойти им навстречу, я даже получил повышение…

— Ты пошел бы на такую же сделку с ними в этот раз? Согласился бы замять это дело?

— Нет, — твердо покачал головой я. — В этот раз погиб человек. Мой друг. Я этого так не оставлю.

— И они прекрасно это знают. У них есть твой полный психологический портрет. Они знают, как ты думаешь. Знают, что ты будешь делать. Удивить их тебе будет очень сложно.

— Я все-таки не спешил бы утверждать, что за этим стоит руководство спецслужб. Это ведь может быть чья-то самодеятельность. Кого-то из среднего звена.

— Не обманывай себя, Дима, — печально молвила она. — Не покупайся на старые, как мир, сказки о «добрых начальниках» и «добрых царях». Аппарат — это мощная, слаженная, вертикально интегрированная система. Ее контролируют с самого верха. Из Канберры.

— Это звучит слишком уж преувеличенно.

— Я не говорю, что Протектор или кто-то из его окружения лично отдает приказы. Но в Канберре определяют политику, расстанавливают границы дозволенного. Они прекрасно осведомлены обо всем, что происходит «на местах». Лишь публично они остаются белыми и пушистыми, чтобы можно было вдруг появиться на сцене и в сердцах топнуть ногой, если что-то пойдет не так. Ты же помнишь бунты в 83-ем. Патридж выступил с таким возмущенным видом, будто он первый раз слышит о плачевной ситуации в «желтых зонах» вокруг Сиднея или эта ситуация до сих пор его вообще не касалась. Но ведь это было просто смешно!

— Давай не будем о политике.

— Я бы с радостью, Дима. Но все выглядит так, что ты оказался по уши в политике.

§ 29

Странная то была беседа. Из тех, которые не забываются, даже много лет спустя. Сколько обид и разногласий было у нас за спиной! И вот я рассказывал Клаудии о своих злоключениях, с удивлением понимая, что она — едва ли не самый близкий мне человек на всей Земле. Единственная, кто остался от прежнего мира.

— Знаешь, — произнес я задумчиво, повернувшись к хозяйке скромной квартиры. — Ты хороший человек, Клаудия. Я не держу на тебя зла. На самом деле. И уже давно.

— Знаю, Дима. Я всегда это чувствовала. У тебя добрая душа. И никакое воспитание, муштра и пропаганда этого не изменят. Ты — такой же, как твой отец.

Глаза итальянки смотрели на меня с такой вдохновленной открытостью, с таким чувством внутренней близости, что от ее взгляда мне сделалось слегка не по себе. А может быть, это было из-за упоминания отца. Однако Клаудия не почувствовала моей неловкости, не отвела свой взгляд, и продолжила:

— Глядя на тебя, я вспоминаю те дни, когда мы были вместе. То были лучшие мгновения в моей жизни. Ничто не может сравниться с ними. До сих пор.

Как прежде в такие минуты, я почувствовал неловкость, постепенно перерастающую в раздражение. Мне казалось, что между нами давно установился молчаливый уговор — избегать этой темы. Ведь как вообще можно общаться, думая об этом?!

Но я вдруг осознал, что время многое изменило, притупило боль. Странно, но я больше не чувствовал над собой тяжелого груза прошлого, когда смотрел на Клаудию. Видел лишь ее — настоящую; такую, как она есть сейчас.

В моей душе вдруг сгустилось смятение. Я не был уверен, что хочу знать, куда ведет пауза, установившаяся в этом странном разговоре. Не был уверен, что стоит приоткрывать очередную дверь, к которой я приблизился.

Было ощущение, что я стою на перекрестке, к которому шел очень долго. В этой точке сошлись, и удивленно уставились друг на друга двое: юный Димитрис из Генераторного и взрослый Димитрис из Сиднея.

Юный паренек был максималистом и мечтателем, разделяющим мир на черное и белое. Он был полон возвышенных идеалов, легко разделял хорошее и плохое, еще не научился менять свое мнение, признавать ошибки и прощать. Светился решимостью бороться за правду везде и всегда.

Его альтер-эго, приблизившийся к концу третьего десятка, повидал много грязи и боли. Он нес за плечами груз непростых решений, компромиссов с собственной совестью, разочарований и развенчанных мифов. Он избавился от большинства иллюзий, научился прогибаться под ударами жизни, уступать своим принципам, чтобы выжить и устроиться в этом мире.

Напротив них стояли две Клаудии.

Веселая, полная жизни и энергии, молодая итальянка смотрела в будущее с надеждой и верой в возможность найти свое счастье. Она способна была легко и безоглядно любить. Она светилась от жизнерадостности, готова была говорить без умолку. Если тень прошлых бед и остался в ее душе, никто не способен был разглядеть ее за ширмой молодости и счастья.

Взрослая женщина, перешагнувшая через свой четвертый десяток в трущобах Нового Бомбея, хранила на себе невидимые шрамы от ударов судьбы. Груз прошлых ошибок, вины и раскаяния, невосполнимых потерь и разрушенных планов, навсегда стал ее ношей. Она больше не искала свое простое женское счастье в светлом будущем — она силилась лишь отыскать гармонию и умиротворение, чтобы не сойти с ума от бессмысленности.

Юный Дима смотрел на молодую Клаудию со слезами на глазах, с глубокой обидой и упреком. Она была для него не только репетитором по английскому, сколько старшей подругой. С ней было так легко и приятно общаться, доверять свои тайны, делиться планами и мечтами, испытывая гордость от того, что эта красивая молодая женщина говорит с тобой запросто и воспринимает совсем серьезно, без воспитательных и снисходительных интонаций, как со взрослым. Он никогда не простит ей ее страшного предательства. Никогда не забудет, что она делала за спиной у него и его матери, улыбаясь ему на проклятых уроках английского.

Но пара взрослых людей, много лет спустя, смотрит друг на друга иначе.

Мы так привыкли разделять свою жизнь на отрезки, главы, части. Резать, сжигать мосты, забывать, начинать все «с чистого листа», становиться «другими людьми». Но наша жизнь — неделима. Мы состоим из нашего прошлого. Изменить этого нам не дано.

По застывшему лицу и тревожному дыханию Клаудии я необыкновенно ясно осознал, что она чувствует сейчас, какие мысли ее обуревают. В этот момент во мне шевельнулся порыв встать и уйти, не важно, куда. Но я почему-то остался.