Вот и сейчас, когда Сорокин услыхал от фельдшерицы об уполномоченном из уезда, у него защемило сердце. Разрушать церковь, которой без малого четыреста лет? Нет, он не даст этого сделать, постарается не дать, как-никак мандат у него авторитетный.

В начале улицы они повстречали мужчину в матросском бушлате и в тельняшке, без шапки. Тот шёл неторопливо, уверенно, немного враскачку, как ходят по палубе корабля во время болтанки.

– Булыга, председатель, – сказала фельдшерица, и лицо её засветилось, как и тогда, когда она первый раз назвала его фамилию.

Сорокин поздоровался с Булыгой, сказал, что прибыл по командировке, попросил помочь с ночлегом и столом. Достал из кармана мандат.

– Лады, – пробасил Булыга, но мандат читать не стал. – Верю, что командированный. – Говорил с Сорокиным, а сам весёлым глазом поглядывал на фельдшерицу. Та ему тоже улыбалась, и, насколько понял Сорокин, в этот момент им обоим было не до него.

Однако и о Сорокине Булыга не забыл.

– Катерина, – положил фельдшерице руку на плечо, – может, взяла бы товарища на квартиру? Место же есть.

Катерина молча кивнула, не переставая улыбаться.

Булыга пошёл своим путём, а Катерина, проводив его взглядом, сказала Сорокину:

– К батюшке Ипполиту вас отведу:

– Ну и отлично, – ответил Сорокин, – он и расскажет мне про церковь.

Священник захаричского прихода Ипполит Нифонтович оказался отцом Катерины. Это его подлечить она приехала. Дом их стоял в глубине улицы, ближе к Днепру. Дом бревенчатый, с весёлыми окнами, крытый гонтом, или, по-здешнему, дором.

Батюшка Ипполит в полушубке внакидку и в валенках, с острой седой бородкой, сидел на крыльце и читал газету, отдалив её от глаз на всю длину рук. Увидев дочь с незнакомым человеком, встал, спустился с крыльца, вопросительно посмотрел ей в глаза. Катерина рассказала отцу, что за гостя она привела, и Ипполит растерянно спросил:

– Гражданин комиссар, а вам не навредит, что у попа остановились?

– Папа, его Булыга на постой к нам послал.

– А-а, Булыга… Тогда будьте любезны, проходите. Моя обитель – ваша обитель. Дочушка, предложи страждущему гостю попить и поесть. Вы из уезда или, может, из Гомеля? Из Москвы-ы?! И какая же надобность вас сюда привела?

– Церковь меня интересует. Старинные книги, иконы, фрески.

– Вот оно что! – обрадовался Ипполит. – Славно, очень славно. Возраст у церкви действительно весьма почтённый. Выстояла, уцелела к досаде многих лиходеев. Здешний поляк-магнат когда-то рушить её начал, чтобы на месте церкви костёл поставить. Не дали православные.

Ипполит рассказал Сорокину о фресках, иконах, имеющихся в церкви.

– Мне кое-что известно, – заметил Сорокин, – знакомился с историко-статистическим описанием Могилевской епархии.

– Там не все значится.

– Не все? А что же именно упущено?

Прямого ответа не последовало.

– Часть икон и книг попала сюда из любчанской церкви, разрушенной поляками, – сказал Ипполит после паузы.

– Это когда?

– Когда они с Наполеоном сюда приходили.

Больше о церкви Ипполит рассказывать не стал.

Ужинали вместе, втроём. Прислуживала хромая и грузная кухарка Прося. У Ипполита была больная грудь, он сильно кашлял, всякий раз прикрывая рот рушником, который держал наготове на коленях.

– Здоровье подводит. И третий год вдовствую, – жаловался он. – Видно, брошу приход и к Катерине в Гомель переберусь. Отрекусь от сана.

– И от веры? – спросил Сорокин.

– От веры православной не отрекусь. И от бога – тоже. Времена такие настали, что всё против бога поднято. Непонятно это мне и страшно. Война, война… Столько лет кровь людская льётся. Впереди вижу мрак. Страшно… Страшно…

– Отец Ипполит, – перебил его Сорокин, – да вы нарочно пугаете себя такой перспективой. Не мрак, а новая жизнь впереди, светлая и солнечная, – коммунизм.

– Коммунизм? – подался Ипполит к Сорокину, и глазки его синенькие повеселели. – Милостивого господа бога прошу, чтоб скорее ниспослал его на землю, это высшее благо, в котором мир и покой. Коммунизм – это, по-вашему, братское равенство, не так ли? Так вот, сын мой, сие есть заповедь христианская, и она давным-давно возвещена Христом. – Ипполит вылез из-за стола, присел на скамью рядом с Сорокиным, задрал к нему свою острую седую бородку. – Я приемлю коммунизм хоть сегодня, и да живёт он во всем свете. Только скажите, зачем вы бога низвергаете и против православия пошли?

– Религия – тормоз прогресса. Вам самому это известно.

– Только не православная. Скажите, молодой человек, какая вера самая светская, самая терпимая к иным верованиям? Да наша же, тихая, православная! У нас не было инквизиции, не было варфаломеевских ночей, не сжигали еретиков на кострах. Это католическая церковь сожгла и замучила пятнадцать миллионов неугодных. Вот против неё и сражайтесь, и мы вам поможем. Наша церковь будет служить и советской власти, только не рушьте её. Православие объединило Русь и спасло её от жёлтой орды. И не мы ли заклинаем признать власть советскую, ибо всякая власть от бога?!

– Ипполит Нифонтович, – Сорокину не хотелось с ним спорить и переубеждать его, – верьте на здоровье в вашего бога, а мы будем верить в свою идею.

– А бог и есть идея, мечта человечества и надежда. Ваша же идея живыми смертными людьми создана. А человек – не бог, как бы высоко ни вознёсся он над другими. А если этот человек да Драконом кровавым окажется?

Вот так они весь вечер просидели за столом, говорили, спорили, и Сорокин поймал себя на том, что ему даже интересно вести этот диспут. Ипполит был поп эрудированный, с опытом. Видно, что много читал, – не зря столько книг собрано. Катерина хлопотала по хозяйству, Прося время от времени заходила в комнату послушать, о чем толкует гость, застывала в дверях, подперев косяк круглым широким плечом, вся внимание.

Перед тем как пойти спать, Ипполит спросил у Сорокина, показывая на его очки:

– Я свои разбил и теперь маюсь. Там у вас в Москве нельзя достать очки?

Сорокин обещал помочь, сделал пометку в своей записной книжке.

Когда расходились, Ипполит пожелал Сорокину:

– Сын мой, да поможет тебе бог в твоём деле. Доброе дело – сохранить и сберечь святые для Руси ценности.

Сорокину отвели комнату с окном в сад. Спал он всю ночь по-молодому крепко – как лёг, так будто и полетел куда-то в пропасть. Разбудил его зычный голос Проси:

– Кыш, чтоб вы передохли! Ишь ты, яблок захотели! Хворобу вам, а не яблок!

Сорокин выглянул в окно. Прося стояла под берёзой, росшей в углу сада, махала, задрав голову, хворостиной и кричала на двух ворон, сидевших на самой верхушке и нагло поглядывавших вниз: чего это баба криком исходит?

– Кыш, чтоб вас припадок хватил!

Вороны улетели, когда увидели Сорокина.

Он достал из-под матраса свои брюки в полоску – они хорошо разгладились, и утюга не нужно, – надел их, обулся и в нижней рубашке вышел во двор. Из колодца достал полную бадейку воды, умылся. Брился, стоя перед большим, в бронзовой раме зеркалом. Обнаружил, что похудел ещё больше, чем был в Москве: и щеки запали, и шея стала тоньше, кадык так и выпирает. «Как с креста сняли», – пожалел он себя. Глазницы, казалось, увеличились и сделались глубже. Они, две бледные впадины, прикрытые очками, резко контрастировали с загорелым, почти коричневым лицом. Побрившись, ещё раз ополоснул лицо той же холодной колодезной водой.

Вышла из сада Прося, сказала:

– Батюшка в церкви, требу правит. Велел накормить вас, если захотите. Будете есть?

– Не откажусь.

– Так идите сюда. – И захромала в дощатую будочку – летнюю кухню. Там подала на стол чугунок с отварной картошкой, достала из кадочки кусок сала. Долго прицеливалась, сколько отрезать, и наконец отделила от куска тоненькую пластинку, немногим потолще лезвия ножа.

– Вот, ешьте, – положила пластинку на голую столешницу, – оно сытное. А простокваши не хотите?