— Ну, приходи на Андрюшу взглянуть: я тебя велю накормить, одеть, а там как хочешь! — сказал Штольц и дал ему денег.
— Приду, как не прийти взглянуть на Андрея Ильича? Чай, великонек стал! Господи! Радости какой привел дождаться господь! Приду, батюшка, дай бог вам доброго здоровья и несчетные годы… — ворчал Захар вслед уезжавшей коляске.
— Ну, ты слышал историю этого нищего? — сказал Штольц своему приятелю.
— А что это за Илья Ильич, которого он поминал? — спросил литератор.
— Обломов: я тебе много раз про него говорил.
— Да, помню имя: это твой товарищ и друг. Что с ним сталось?
— Погиб, пропал ни за что.
Штольц вздохнул и задумался.
— А был не глупее других, душа чиста и ясна, как стекло, благороден, нежен, и — пропал!
— Отчего же? Какая причина?
— Причина… какая причина! Обломовщина! — сказал Штольц.
— Обломовщина! — с недоумением повторил литератор. — Что это такое?
— Сейчас расскажу тебе, дай собраться с мыслями и памятью. А ты запиши: может быть, кому-нибудь пригодится.
И он рассказал ему, что здесь написано.
1857 и 1858 гг. Впервые полностью опубликован в журнале "Отечественные записки", январь-апрель 1859 г.
К ТВОРЧЕСКОЙ ИСТОРИИ РОМАНА
Над своими романами Гончаров работал долго. Главным творческим трудом жизни он считал тот из них, который в конце концов определился как «Обрыв». Первоначально Гончаров предполагал назвать его «Художник» или «Райский». Драматическая история обдумывания этого романа, сомнений и страхов, сопутствующих постепенному его сочинению, изложена в редком по откровенности документе — посмертно найденной рукописи «Необыкновенная история», жанр которой очень трудно определить: это и литературные мемуары, и памфлет с остроумными сатирическими зарисовками, и своеобразное завещание потомкам, проникнутое старческой жалобой на несправедливости судьбы.
Это произведение было полностью опубликовано лишь однажды, в малотиражном и ныне полузабытом издании;[22] в собрания сочинений оно пока не входило. В нем, между прочим, говорится и об истории написания «Обломова». Восстанавливая ее на склоне лет, будучи уже тяжело больным, Гончаров не везде, понятно, точен в частностях, но общую последовательность движения и характер его он обрисовывает ясно.
В воспоминаниях писателя, отнюдь не беспристрастных, отмеченных неуемным волнением крови и желчи, наиболее любопытны, конечно, и для понимания его творчества полезны не мера мелкой фактической достоверности, но подробности художнического самонаблюдения.
«В 1848 году,— рассказывает писатель,— и даже раньше, с 1847-го года у меня родился план Обломова. Я свои планы набрасывал беспорядочно на бумаге, отмечая одним словом целую фразу, или, накидывая легкий очерк сцены, записывал какое-нибудь удачное сравнение, иногда на полустранице тянулся сжатый очерк события, намек на характер и т. п. У меня накоплялись кучи таких листков и клочков, а роман писался в голове. Изредка я присаживался и писал, в неделю, в две,— две-три главы, потом опять оставлял и написал в 1850 году первую часть... Тогда же, по дурному своему обыкновению, всякому встречному и поперечному рассказывал, что замышляю, что пишу, и читал сплошь и рядом, кто ко мне придет, то, что уже написано, дополняя тем, что следует далее.
Это делалось от того, что просто не вмещалось во мне, не удерживалось богатство содержания[23], а еще более от того, что я был крайне недоверчив к себе. «Не вздор ли я пишу? годится ли это? Не дичь ли?» — беспрестанно я мучал себя вопросами.
И до сей минуты я таков. Садясь за перо, я уже начинал терзаться сомнениями. Даже напечатанное я не дозволял, когда ко мне обращались, переводить на иностранные языки: «не хорошо, слабо, думалось мне: зачем соваться туда?» Поэтому я спрашивал мнения того, другого, зорко наблюдал, какое производит мой рассказ или чтение впечатление на того или другого — и этим часто надоедал не только другим, но и самому себе. Мне становился противен мучительный процесс медленного труда создания плана, обдумыванье всех отношений между лицами, развитие действия. Я писал медленно, потому что у меня никогда не являлось в фантазии одно лицо, одно действие, а вдруг открывался перед глазами, точно с горы, целый край, с городами, селами, лесами и с толпой лиц, словом большая область какой-то полной, цельной жизни. Тяжело и медленно было спускаться с этой горы, входить в частности, смотреть отдельно все явления и связывать их между собой!»[24].
Как можно заметить, столь подробно и самокритично, даже придирчиво охарактеризованный творческий процесс, самый способ сочинения, если и не является исключительной принадлежностью только Гончарова, все же очень отличен от манеры и привычек, от культуры письма других больших писателей, в том числе его современников.
Прежде всего вспоминается Тургенев — по контрасту. Глубокий исследователь творческого метода Тургенева, видный ученый-славист, который первым изучил черновые бумаги писателя, Андре Мазон пришел к обоснованному убеждению в том, что «Тургенев организовывал свою работу спокойно, как человек вкуса и порядка, с установившимися привычками, не зная ни нервности, ни торопливости в работе». Последнее тем понятнее, что служба его никогда не обременяла (в отличие, например, от Гончарова) и он не знал такой неотвязной тяжести долгов, как, например, Достоевский. Конечно, материальными причинами всех различий творческого порядка никак не объяснить, но все-таки влияния их нельзя не учитывать.
Разобрав тургеневский архив по порядку, А. Мазон сделал вывод: «Везде одни и те же неизменные элементы, рисующие этапы творческой работы писателя, а именно: список действующих лиц, биографические заметки о них, общий план или в форме суммарной схемы, или же в форме конспекта, уже разделенного на главы, и, наконец, первая черновая редакция произведения»[25]. Тургенев составляет предварительно для персонажей своих произведений целые формулярные списки. И только после всего подобного фигуры вводятся в действие, завязываются исходные взаимоотношения и оживает общий план, создается общая картина. Она лишь отдаленно напоминает ту «большую область какой-то полной, цельной жизни», о которой применительно к себе пишет Гончаров в «Необыкновенной истории», чьей непосредственной и главной целью была, к прискорбию, попытка обвинить Тургенева в плагиате. Гончаров решил, что Тургенев слишком внимательно прислушался к изложению сюжета будущего «Обрыва». Ему показалось, что известное тургеневское творческое доброхотство простиралось дальше и он раздарил детали задуманного Гончаровым романа своим заграничным друзьям — Флоберу и Ауэрбаху.
Распря Гончарова с Тургеневым, затянувшаяся на долгие года, могла бы интересовать только историков литературного быта эпохи, если бы она прямо или косвенно не отразилась на судьбе гончаровского творчества вообще и на отношении автора к роману «Обломов» в частности.
Еще в марте 1849 года писатель опубликовал в «Литературном сборнике с иллюстрациями», изданном редакцией журнала «Современник», фрагмент «Сои Обломова. Эпизод из неоконченного романа», сразу же замеченный в литературных кругах. Оценки противоречили друг другу. Это пе удивительно, так как, кроме различия позиций оценивателей, общий замысел целого был еще неясен: при неторопливости действия, вообще свойственной Гончарову, и некоторой кажущейся вялости трудно было решить, то ли это старосветская дворянская идиллия с привкусом добродушного юмора, то ли зародыш сатиры, обличения в духе «натуральной школы». Полностью роман был напечатан десятью годами позже в первых четырех книжках журнала «Отечественные записки» за 1859 год. Его издатель А. Краевский был не только очень ловким, но и проницательным дельцом. Он лучше других журналистов почувствовал грядущий успех романа, хотя и он, конечно, не предвидел его размера.
22
См.: И. А. Гончаров, Необыкновенная история.— В кн.: «Сборник Российской публичной библиотеки», т. II, Материалы и исследования, вып. I, Пт., изд-во Брокгауз — Ефрон, 1924, стр. 5—189.
23
Из контекста «Необыкновенной истории» следует, что имеется в виду прежде всего жизненное содержание, являющееся предметом художественного освоения.
24
«Необыкновенная история».— Цит. изд., стр. 10—12.
25
А. Мазон, Парижские рукописи И. С. Тургенева, М.—Л., Academia, 1931, стр. 12, 20.