В строении номер четыре оказалось всего два подъезда, оба незапертые. Олег вошел сначала в один. Пока он соображал, должны ли были дальние подступы к Скунсову жилищу чем-либо выделяться, на лестнице раздались неторопливые шаги: сверху спускалась пожилая женщина с хозяйственной сумкой. Она подозрительно покосилась на незнакомого молодого человека.

— Здравствуйте, — вежливо сказал ей Олежка. — Извините, пожалуйста, вы мне не подскажете?.. Я к другу приехал, квартиру не знаю, он сказал, встретит, да вот… Он, знаете, примерно вот такого роста… — И стажер в нескольких словах описал бабушке Скунса.

— А-а, так вы к Коле из двадцать третьей идете!.. Это вам в другой подъезд.

На самом деле можно было разворачиваться и прямиком мчаться к ближайшему телефону, но Олег никуда не побежал. В столичном мегаполисе обязательно найдется тьма-тьмущая людей, похожих на Скунса не только комплекцией, но и манерами поведения. Ну, положим, позвонит он сейчас, приедет Турецкий, налетит поднятая по тревоге группа во главе с Артуром Волошиным или даже самим Карелиным, и дальше что? Поймают в двадцать третьей квартире недоумевающего, ни в чем не повинного человека. После чего некоторых не то что к рутинной работе не допустят, — дадут в белы ручки метелку и двор пошлют подметать…

Олега сгубила щенячья старательность, помноженная на дурацкие комплексы из-за прежних огрехов. Вместо того чтобы спокойно разобраться и не повторять былых ошибок, он совершил новую и самую трагическую. Он обогнул строение и вошел во второй подъезд. Внимательно осмотрел разбитые и обгоревшие почтовые ящики, отметил про себя, что двадцать третий отремонтирован, и стал подниматься по лестнице…

Он старался ступать бесшумно и успел решить про себя: если в двери окажется глазок, он к нему и близко не подойдет. На подступах к пятому этажу у него заурчало в животе. Глазка в двери не было. На всякий случай Олег принял независимый вид и проследовал дальше наверх, не бросив липшего взгляда. Чердачную дверь перегораживала стальная решетка, запертая здоровенным висячим замком. Олег потрогал замок, убеждаясь, что он заперт, и двинулся обратно. Он вдруг сообразил, что зря поперся сюда. Надо было сразу же ретироваться после разговора с бабулькой. И не обязательно поднимать всеобщий переполох, а просто сообщить Александру Борисовичу: так, мол, и так, что-то вроде наметилось, но надо проверить… Да и то лучше было бы сделать сразу же, после разговора с потерпевшим. Так нет, отличиться, видите ли, захотел. Доложить этак небрежно: а я вам тут между делом Скунса нашел.

Русский человек, как известно, задним умом крепок. Спускаясь обратно на пятый этаж, Олег уже понимал, что сотворил эпохальную глупость. Оставалось только надеяться, что пронесет. Он крадучись миновал заветную дверь и удалялся на цыпочках, готовый припустить бегом, когда дверь за его спиной отворилась с беззвучной стремительностью ловушки. Юный сыщик успел только уловить некоторое изменение света, ибо дверь частично перекрыла залитое солнцем окно. Олег мгновенно взопрел от ужаса и начал оборачиваться, но предпринять ничего не успел, даже не смог заслониться вскинутыми руками. На сей раз его никто не собирался щадить. Сильный удар в шею мгновенно погасил сознание. Невысокий, очень крепкий светлоглазый мужчина не дал обмякшему телу упасть. Он сгреб Золотарева в охапку и уволок его внутрь квартиры. Дверь снова закрылась, ригели двух замков плавно и бесшумно скользнули в проушины. На лестнице вновь стало совсем тихо, только дрожали в солнечном луче потревоженные пылинки. Хамелеон слопал любопытную муху, втянул не дающий промаха язык и снова затаился на ветке, сливаясь с листьями и древесной корой.

Гринберг оказался вальяжным представительным мужчиной, одетым тщательно, хотя и без бьющей в глаза роскоши. Был в нем какой-то неуловимый лоск, свидетельствовавший о том, что этот человек родился и воспитывался не в российской глубинке, и даже не в Москве, а в культурной, почти западной Риге.

Правда, сейчас картину несколько портила повязка на голове и несколько глубоких царапин на лбу.

— Здравствуйте, Александр Борисович, — сказал он, когда Турецкий представился. — Вот видите, ехал к вам, а попал в аварию.

По-русски он говорил абсолютно правильно, без всякого акцента, но не употреблял никаких жаргонных словечек, которыми в последнее время стали грешить многие, в том числе и Турецкий.

— Как это произошло? — спросил Турецкий.

— Я сам до сих пор не понимаю, — пожал плечами Гринберг. — Я вообще-то стараюсь ездить аккуратно, никогда не превышаю скорость. И, слава Богу, пока ничего серьезного не случалось, хотя я, как вы понимаете, целый день в седле, — он снова улыбнулся одними уголками рта. — И вот на Садовом кольце я иду в крайнем левом ряду, потому что мне скоро поворачивать, из встречного ряда вылетает «Волга» и несется прямо на меня. Хорошо, я моментально сориентировался, круто взял вправо, благо там было пусто, и удар сделался скользящим. Но у моей «девятки» снесло обе двери, вы представляете, какой был удар! Меня бросило вперед, вот, — он указал на повязку, — разбил голову.

— А если бы он ударил прямо в кабину, как намеревался, было бы хуже.

— Наверно, — согласился Гринберг, — немного хуже.

— А вы не думаете, что это была не случайная авария, а нападение?

— Я вижу, вы так думаете, — сказал Гринберг. — Мне это в первый момент даже в голову не могло прийти.

— Тем не менее, — развел руками Турецкий. — Авария произошла тогда, когда вы ехали ко мне. Кому-то очень не хочется, чтобы вы рассказывали то, что знаете.

— Но я как будто уже рассказал все, что знаю об Алене Ветлугиной, полковнику Нелюбину, — ответил Гринберг. — Я не знаю ничего, что могло бы помочь следствию. Так мне показалось.

— Но ведь про рижанина Нелюбин вас не спрашивал?

— Про рижанина? — удивился Гринберг. — Я и сам рижанин. В третьем поколении.

— Я имею в виду этого Юриса Петровса, извините, — махнул рукой Турецкий. — Ветлугина брала у него интервью, в ходе записи произошел не совсем понятный инцидент, Петровс запретил показ передачи на экране.

— Петровс, — снова улыбнулся Михаил Семенович. — Странная судьба. Когда мы учились, он был Петров, а я — Гринберге. И мне кажется, я чувствовал себя куда больше латышом, чем он. А теперь я просто Гринберг, а он — Петровс.

— Так вы учились с ним вместе?

— Да, мы сокурсники, — кивнул Гринберг. — Учились вместе до четвертого курса. На четвертом его выгнали из комсомола, а потом и из университета. За «поведение, позорящее советского студента», с такой, кажется, формулировкой. А он был светлая голова, в аспирантуру собирался. Сейчас даже не верится. Мракобес стал какой-то. Но жизнь у него после этого пошла наискосок. Я-то потерял с ним всякую связь, вот Алена напомнила.

— Почему он так на нее разозлился?

— Трудно сказать. Вообще-то просто так. Или решил выместить на ней накопившееся озлобление. На то, что жизнь у него не удалась. Я-то ведь не знал ничего. Оказывается, его КГБ пыталось взять на крючок, он устроил какой-то дебош, только чтобы его не заставляли сделаться осведомителем. У него не было другого способа сорваться с крючка. Знаете, еще неизвестно, какими бы мы с вами стали, если бы нашу жизнь кто-то бы вот так изломал. Тут обозлишься на весь свет. Его можно понять. И, если хотите, простить.

— И все-таки… — снова спросил Турецкий. — Ветлугина что-то ему обещала. Она ведь из-за него ездила в Ульяновск?

— Да, — кивнул Гринберг. — Он, понимаете, помешан на мести. За растоптанную жизнь. России и КГБ он мстит через свою партию, так сказать. Но у него есть еще идея фикс. Найти Козочку.

— Так, — только и сказал Турецкий.

— Вот он и потребовал, чтобы Алена ее разыскала. Иначе, мол, интервью в эфир не пойдет.

— A у вас нет идей, кто это мог быть?

— Кто знает, — Гринберг развел руками. — Я-то ведь, хотя учился с ним вместе, ничего этого не знал, мне Алена рассказала. Оказывается, Юрий чуть не всех наших однокурсниц переписал, вел на них досье, чтобы выяснить — кто она. Женоненавистником настоящим стал, так и не женился. Потом Латвии вернули старые гэбэшные архивы, но там он ничего не нашел. Архивы были неполные.