Вдруг мертвой хваткой он вцепился в ее запястье.

— Нет, Джоэл, не меня! — закричала она и вырвала руку. Она отскочила к двери. — Я сделаю это, видишь, я…

Дарси потянулась к замку и подумала: « Почему он дал мне оба ключа?»Но это не плохая идея — закрыть дверь именно сейчас. Да, она…

Дарси посмотрела на дверь.

Где замок? Замок был снаружи и петли тоже. Значит, ключи нужны не для того, чтобы не впускать кого-то.

Они нужны, чтобы не выпускать.

Очень медленно она снова пошла к нему. Он смотрел на нее немигающими глазами.

— Что ты видишь, Джоэл? — тихо спросила она.

Комната. Окно. Волны, подсвеченные снизу мерцающим бледно-зеленым светом огней святого Эльма. [101]Небо над туманом озаряет рассеянный свет луны. Стекло холодное и хрупкое. Если она дотронется до него пальцами, на тумане останутся пять овальных отпечатков: запись касания, которая будет повторяться каждый раз, когда кто-нибудь будет подходить близко к окну и дышать в ночь.

А потом она услышала шум прибоя, дрожь в закрытой комнате, рыдание и тонкое завывание ветра, которое могло быть и плачем животного, очень долго остававшегося в одиночестве.

— Ты слышишь это, Джоэл? Это Коппер?

И она видела комнату, и это была всего лишь комната ее брата. Она слышала плач и понимала, что он срывается с ее губ. Она протянула к брату руку, провела пальцами по мокрой челке, по жестким коротким волосам на затылке, коснулась мягкого пуха на висках. Щеки его дрожали, она ощутила влагу, которая струилась к его мягким губам и дальше по подбородку, ощутила дрожь его тела.

Она закрыла глаза и спросила:

— Что ты чувствуешь?

Он хотел попросить ее уйти, просто уйти и закрыть за собой дверь. Закрыть и не открывать до утра. Но она встала между ним и окном и сказала:

— Я останусь, Джоэл. Я хочу остаться. Отсюда я буду смотреть и слушать. Если кому-нибудь… если Копперу… будет нужна моя помощь, я услышу. Ты понимаешь?

— Нет, — жалобно ответил он через некоторое время.

Не открывая глаз, отгородившись от тумана и мира, она сказала:

— Все хорошо, Джоэл. Я просто подожду, пока ты не заснешь.

«Потому что, — подумала она, — кто-то должен это сделать».

Так началась их первая ночь вдвоем.

Дэвид Кейс (David Case) родился на севере штата Нью-Йорк, но вскоре перебрался в Англию, регулярно совершая при этом продолжительные путешествия в Грецию (он утверждает, что однажды видел там оборотня!).

Два его сборника рассказов в жанре хоррор «„Клетка“ и другие страшные рассказы» (The Cell and Other Tales of Horror, 1969) и «Фенгриффен и другие рассказы» (Fengriffen and Other Stories, 1971) сравнивают с классическими произведениями о сверхъестественном Алджернона Блэквуда (Algernon Blackwood). В 1981 году издательство «Аркхэм Хаус» (Arkham House) опубликовало его полный тайн и загадок роман «Третья могила» (The Third Grave), где писатель обращается к оккультным учениям Древнего Египта. Кроме того, Кейс написал более трехсот книг по меньшей мере под семнадцатью псевдонимами, а его роман-вестерн «Бурение» (Plumb Drillin', 1976), вскоре после появления предлагавшийся Стиву Маккуину, [102] сейчас, кажется, уже готов к экранизации. «Фенгриффен» и классический триллер об оборотнях «Охотник» (The Hunter) были экранизированы под названиями «А теперь начинается крик!» (And Now the Screaming Starts! 1973) и «Крик волка» (Scream of the Wolf, 1974).

«Клетка», которую называют «наводящим ужас психопатическим описанием ликантропии», [103] была первым страшным рассказом автора. Рэмси Кэмпбелл заметил, что это произведение Кейса «можно поставить в ряд с самыми яркими произведениями, созданными сегодня в жанре хоррор», в чем вы убедитесь, прочитав предлагаемую вашему вниманию историю, которая не может не вызвать волнения…

Когда умерла моя старая тетушка Хелен, я, будучи ее единственным родственником, унаследовал ее дом. Я не очень-то горевал, что она умерла, потому что почти не знал ее, а по поводу дома не испытывал чрезмерной радости, потому что это была старая, уродливая, неуютная развалюха. Наверное, когда-то это выглядело вполне приличным буржуазным домом, но тетушка Хелен много лет прожила в нем в полном одиночестве с того времени, когда исчез ее муж, — и я не слышал, чтобы когда-нибудь она затевала ремонт.

Хелен была немного не в своем уме и никогда не выходила из дому. Каждый из них — дом и старуха — жил своей жизнью. Иногда ее видели покачивающейся в кресле на крыльце, при этом она то ли хихикала, то ли бормотала, то ли постанывала. Звук был настолько странным, что от него мороз пробегал по коже. Никто не знал, насколько тетушка Хелен была безумна, да никому до этого и дела не было. На вид она казалась весьма безобидной. Ее оставили в покое, и в конце концов она тихо умерла от старости. И теперь дом тетушки Хелен принадлежал мне.

В один из пасмурных дней я отправился осматривать свое наследство с целью выяснить, нет ли там чего-нибудь такого, что могло бы мне понадобиться, а уже потом дом можно будет и на торги выставлять. Мне хватило и десяти минут, чтобы убедиться, что ничего интересного в вещах старушки Хелен для меня нет. Я бы ушел сразу же, если б не полил сильный дождь, а я был лишь в легком пальто. Я решил подождать, — может, скоро прояснится. Делать мне было нечего, и я продолжил хождение по сырым и грязным комнатам. На первом этаже не было ничего, что представляло бы хоть малейшую ценность. Я открыл дверь в подвал, подумав, что, может, там что-то хранится, но оттуда вырвался холодный спертый воздух, и я снова закрыл дверь. Я был уверен, что не стоит туда спускаться, и вместо этого отправился наверх, чтобы осмотреть спальни. Все комнаты были нежилыми, кроме той, которой, должно быть, пользовалась тетушка Хелен. Здесь стояла скособочившись какая-то мебель, вся разбитая и непотребная. Я уже собрался было уйти, но что-то заставило меня открыть один из ящиков комода. Там я и нашел дневник.

Он заплесневел от времени. Когда-то его порвали, а потом вновь склеили липкой лентой. Когда я раскрыл его, он, казалось, глухо застонал в том месте, где был сшит, а страницы, раскрываясь, похрустывали. Страницы высохли, покрылись пятнами и согнулись, но читать их было можно. Почерк был мужской — мелкий, четкий, аккуратный, усердный. «Почерк скучного человека, — подумал я. — Наверное, это дневник или журнал для записей». Я прочитал пару строк и уже собрался было положить увесистую тетрадь обратно в ящик, но вдруг глаза мои остановились на одной из строк. Потом я жадно раскрыл тетрадь в середине и пробежал глазами страницу. После этого я закрыл дневник и, взяв его с собой, спустился в гостиную и сел у окна. Свет был тусклый, страницы — хрупкие, но я начал читать эту необыкновенную рукопись. И уже не мог остановиться… Я не остановился… пока не прочитал все. И теперь не мог перевести дыхание. Я словно прилип к стулу. Я ни разу не поменял позу и не пошевелился. Становилось все темнее, но я не отрывал глаз от этих замусоленных страниц. Дождь стучал в стекло, небо было затянуто сплошными тучами. Над заросшим сорняками газоном носился ветер. Только в такой день и читать этот дневник!

Вот он.

« 4 мая

О боже! Как же страшно было этой ночью!

Последняя ночь была худшей из всех. Хотелось бы мне получше вспомнить предыдущие. Теперь я знаю: надо было начать вести записи, и сделать это как можно раньше. Но каких усилий мне стоило сделать первую запись в этом дневнике, где рассказывается, кто я такой. Заставить себя приступить к нему раньше я никак не мог. Как бы там ни было, я уверен, что прошлая ночь была куда ужаснее, чем какая-либо из предшествующих. Может, поэтому мне и кажется, что я должен внести эту запись сейчас. Возможно, мне удастся хоть каким-то образом освободиться от своих мучений. И мне хотелось бы знать, смогу ли я заставить себя еще раз спуститься в подвал, в следующем месяце…