— Вы говорите какой-то бред! — закричал Майкл. — Дайте мне встать с этого стула. Вы сумасшедший!

— О нет, — сказал Кромвель. — После того, как это длилось пятьдесят странных лет, я вполне в своём уме. Для того, чтобы расслабиться, нет ничего лучше, чем знание будущего — или, в нашем случае, прошлого.

Он посмотрел на Майкла, и его лицо вдруг исполнилось тепла и сострадания.

— Я никогда не извинялся за то, что мы с тобой делали, — сказал он с мягкой улыбкой. — Я никогда не просил прощения.

Он безмятежно закрыл глаза, как будто слушая какую-то успокаивающую фортепианную сонату, и, как только он это сделал, зеркало на стене разбилось, и осколки двустороннего стекла посыпались на пол.

— Они приближаются, — сказал Кромвель, чьи глаза были по-прежнему закрыты, а выражение лица — блаженным. — Им не нравятся зеркала.

Ещё один взрыв, на сей раз громче — такой, что разбилось двустороннее зеркало — и Майкл смог видеть тёмную соседнюю комнату. Он слышал крики людей, где-то дальше наблюдательной комнаты, и видел в темноте движущиеся фигуры.

— Пожалуйста, — взмолился Майкл. — Просто дайте мне встать. Нам нужно уходить отсюда, сейчас же.

— Тебе — не нужно, — сказал Кромвель. — С тобой всё будет хорошо.

Фигуры в темноте постепенно становились лучше видны, потому что каждая из них выходила на свет в комнату для допросов. Сначала они казались похожими на людей, но с ними всегда было так. Когда на них упал свет, показались одинаковые лица — оскалившиеся, с серой кожей, скрытые за круглыми чёрными очками глаза, злобные рты, приоткрывающиеся, чтобы показать острые зубы.

— Путешественник… — хором произнесли они.

Кромвель открыл глаза и посмотрел через разбитое зеркало, как приближаются вондраксы. Одновременно они остановились, каждый из них тяжело дышал, из их глоток вырывалось омерзительное шипение, их похожие на когти пальцы сомкнулись вокруг зияющей в стене зубчатой раны, где раньше было зеркало. Они были готовы войти в комнату для допросов.

Кромвель повернулся, чтобы взглянуть на Майкла, но не увидел ничего, кроме пустого стула.

— Умница, — сказал он, посмеиваясь.

Он снова повернулся лицом к разбитому зеркалу и посмотрел прямо в глаза вондраксу.

Вступительные аккорды песни «20th Century Boy» группы T-Rex ударили ему в уши, когда Джек Харкнесс шёл по Карнаби-стрит летним утром 1967 года.

Какое значение имеет то, что эта песня будет записана только через шесть лет, или то, что прибор, на котором он её слушал — «С-Fish X20» — будет изобретён только спустя шесть десятилетий. Анахронизмы не были важны для Джека, а наушники были практически незаметными, так что вряд ли кто-либо мог их увидеть. Значение имело лишь то, что песня казалась подходящей.

«C-Fish», портативный музыкальный плеер, был вместе с остальным содержимым его сумки взят из камеры хранения на вокзале Кингз Кросс самим Джеком много лет и много жизней назад, в те дни, когда во времени не было преград. Он думал, что и то, и другое сможет когда-нибудь понадобиться, и был прав.

Оглядываясь по сторонам, на разных модов[48] и хиппи — девушек в флуоресцентных мини-юбках, жилетках с рисунком в виде британского флага и кепках-гаврош; мужчин в джинсах-клёш и пёстрых марлевых рубашках — Джек внезапно понял, что бессмертие скорее делает жизнь не предсказуемой, а даже более удивительной. Жизнь, которая тянется больше века, заставила изменения, которые для обычного наблюдателя происходили постепенно, казаться неожиданными и революционными.

Всего несколько лет назад, во время его последнего визита, он видел эту улицу заполненной людьми в строгих костюмах и вычурно одетыми джазовыми музыкантами. Теперь здесь был взрыв кричащих, психоделических цветов, и музыка лилась из открытых дверей почти каждого магазина.

Хотя он пришёл сюда не просто как турист и даже не как наблюдатель. Этим утром у Джека была цель. У него были вопросы, которые требовали ответов. Кто-то в Лондоне спрашивал о Джеке Харкнессе, и Джек собирался выяснить, кто это был.

Он был в городе чуть больше трёх часов, но уже почувствовал, что за ним следят. Почти всю дорогу за ним ехала машина, чёрный «Ровер Р6», за рулём которого сидел мужчина в серой кепке. Любители, подумал Джек. Кем бы они ни были, путешествия инкогнито определённо не являлись их сильной стороной. Но теперь он был вне подозрений. Улицы Сохо хорошо подходили для того, чтобы затеряться и оторваться от преследователей; запутанная сеть связанных между собой проездов и переулков, окружённых оживлёнными, перегруженными транспортом артериями Шафтсбери-авеню, Оксфорд-стрит и Черинг-Кросс-роуд. Это была деревня в черте города; хаотичное, неритмично бьющееся сердце в самом центре столицы.

Он направлялся в ресторан под названием «Хоутонз» на Голден-сквер. В ярком, шумном калейдоскопе Сохо это был оазис джентльменского спокойствия, возврат к прошлому. И ещё это было место, где Джек мог встретить Хьюго.

Хьюго Фолкнер был третьим сыном барона Фолкнера из Даррингтона, и каждой своей клеткой он был третьим сыном пэра. В то время как его старшие братья наслаждались славой военных и теперь были большими людьми в Сити, Хьюго выглядел скорее белой вороной; декадент, известный своими бурными вечеринками и почти богемным образом жизни. Он торговал антиквариатом и предметами искусства — уважаемая профессия для любого семейства, кроме Фолкнеров, для которых ценность человека измерялась количеством медалей.

Сам ресторан словно переносил посетителей в Эдвардианскую эпоху: бордовый бархат и настоящие абажуры от Тиффани; облака сигарного дыма под потолком, и всё это в сопровождении звона столовых приборов и грубых голосов. Это казалось странным Джеку, который ел в таких местах, когда они были скорее нормой, нежели исключением — у него было ощущение, словно он ненароком попал в собственное прошлое. Когда он пришёл в ресторан, мэтр проводил его к столику в дальнем углу, где его уже ждал Хьюго.

Джека удивила его внешность. Зная о репутации этого человека, он думал, что тот окажется менее щеголеватым. Джек ожидал увидеть длинные волосы, возможно, бороду и этническую одежду, но вместо этого его поприветствовал очень высокий светловолосый молодой человек, одетый в полосатый костюм и розовый галстук.

— Мистер Фолкнер? — спросил Джек.

Хьюго встал и протянул руку.

— Хьюго, пожалуйста. Вы, должно быть, мистер Уильямсон?

— Тим.

— Тим… приятно с вами познакомиться, — он слабо пожал руку Джека и снова сел. — Не желаете ли чаю? Или кофе? Может быть, чего-нибудь покрепче? У них есть великолепная колейта[49] 1948 года, если вы пьёте портвейн.

— Всё в порядке, — сказал Джек. Он уже открывал сумку, которую пронёс с собой через весь Сохо, и доставал оттуда маленький деревянный ящичек.

Глаза Хьюго загорелись, и у него перехватило дыхание от удовольствия.

— Это оно?

Джек кивнул.

— Это оно, — подтвердил он, кладя ящичек на стол и аккуратно открывая его. Внутри, завёрнутая в кусок льна, лежала толстая, пожелтевшая от времени рукопись с загнувшимися уголками страниц. На титульном листе красовалась надпись:

— Господи… — произнёс Хьюго, протягивая обе руки к книге.

— Полегче, тигр, — сказал Джек. — Ей больше трёхсот пятидесяти лет. Вот, я принёс перчатки.

Джек протянул ему пару белых хлопчатобумажных перчаток. Хьюго надел их и начал осторожно перелистывать страницы.

— Да, да, — сказал он. — Почерк точно как у Шекспира. Кое-где… например, здесь… определённо работа Флетчера, но это… это Шекспир.

— Впечатляет? — поинтересовался Джек.