А человек?.. Являясь венцом природы, в силу своего предназначения он рожден свободным и для свободы. И когда этот высший принцип его бытия нарушен, он становится страдальцем. Неволя легче переносится борцами, революционерами, праведниками, кто в борьбе за осуществление своих светлых идеалов сам разумно обрекает себя на возможность неволи. И этот тяжкий крест они несут достойно, закаляя свой дух и волю, веруя в то, что груз личной неволи они несут во имя солнца народной свободы. Но это удел немногих, удел борцов и первопроходцев. Обычный же, заурядный человек, который, просыпаясь, встречает свободное утро жизни как нечто навсегда дарованное ему в силу рождения самим естеством и принимая эту свободу как неотъемлемое и обязательное, потерю ее переживает болезненно, глубоко, с душевными муками.

И все-таки из всех неволь самая мучительная, самая тягостная — тюрьма. Она является своего рода отстойником нравственной надломленности, жестокости и нечистоплотности. И когда в нее человек попадает случайно, по нелепому стечению роковых обстоятельств, не являющихся характерными для его образа жизни, а чаще всего даже чужеродными в поведении человека, то тюремная неволя ложится на душу тяжелым могильным камнем. И давит… давит… Леденит душу, гоняет по одному и тому же заколдованному кругу мысль, в сотый раз раскладывает по косточкам деяние, за которое человека посадили в тюрьму.

Декабристы в ответном послании Пушкину могли твердо сказать:

Во всякой уголовной тюрьме всех времен и всех народов не нашлись и никогда не найдутся такие кремневые души, на которых можно высечь огненные искры этих рыцарских слов. Недаром Герцен, говоря о подвиге декабристов, назвал их легендарными "Ромулами и Рэмами, вскормленными молоком львицы…".

Страшна тюрьма не только тем, что в стенах своих, холодных, зарешеченных, имеющих свои, только ей свойственные запахи и звуки, она, как в склепе, отторгает человека от солнца, от природы, от родных и близких, но весь ужас ее заключен еще и в том, что почти на каждом ее обитателе стоит печать проклятия: убийца, насильник, вор, мошенник, грабитель, взяточник, клеветник, хулиган… И когда в это нравственно надломленное скопище попадает невинная душа, занесенная циклоном случая, то как она страдает!..

Всякий раз, когда в кованой железной двери металлически гремел ключ, обитатели камеры вздрагивали и замирали в тех положениях и позах, в которых их заставал этот знакомый, берущий за душу звук. Валерия этот замковый скрежет застал, когда он сидел на продавленном ребре скелета своей койки и наблюдал, как за узорчатой волнистой решеткой плыли в небе дымчатые облака.

Когда дверь, скрипя ржавыми металлическими петлями, раскрылась, на пороге вырос сержант-конвоир. Уже дважды он водил Валерия на допрос.

— Воронцов, на выход!..

Валерий встрепенулся, поспешно заправил рубашку в брюки и шагнул к двери.

Как и предписывает инструкция изолятора, впереди шел Валерий, за ним, шагах в трех сзади, печатал свой равномерный шаг уже немолодой конвоир в сапогах, подбитых железными подковами.

Знакомый лабиринт коридоров был пропитан застарелыми запахами хлорки, плесени и еще чем-то таким, что хранит в своих стенах старая российская тюрьма, через которую еще со времен прошлого века прошли сотни и тысячи надломленных судеб.

— Стой!.. Дверь направо, — прозвучал за спиной Валерия хрипловатый голос конвоира.

Валерий почувствовал упругие и частые толчки сердца. Эту дверь он запомнил, когда его водили на допрос к следователю и на очные ставки. На этой двери не было на уровне пояса окошечка, через которое раздатчики пищи подавали в камеру алюминиевые миски с едой. Левее двери, в толстой стене, не было глазка для наблюдения за камерой.

При виде Ладейникова, когда за Валерием закрылась дверь, сердце в груди его забилось учащенней.

Десять минут назад Ладейников провел очную ставку Темнова и Шамина. Показания обоих полностью совпадали с их первыми показаниями, данными на допросе следователем Сикорским, а также с показаниями Барыгина и Валерия Воронцова.

Постановление об изменении меры пресечения Валерию было подписано прокурором вчера во второй половине дня. Сегодня была пятница. Учитывая, что в следственный изолятор постановление может поступить не раньше, чем утром в понедельник, Ладейников решил подарить Валерию два дня свободы. А поэтому, выезжая на очную ставку Шамина и Темнова, он захватил с собой и постановление, которое сразу же по приезде в изолятор передал в спецчасть и попросил дежурного офицера, чтобы тот, оформив на Валерия пропуск на выход, прислал ему его с конвоиром в комнату следователя. И вот этот пропуск лежал перед Ладейниковым. Первый раз за десять лет работы в прокуратуре он сам, лично передаст в руки подследственного документ, в котором заключено столько светлых надежд.

— Здорово, Валера! — Ладейников встал и протянул руку Валерию, показав взглядом на табуретку.

— Здравствуйте. — Валерий слегка поклонился и сел.

— Как самочувствие? — Хотя вопрос прозвучал как дежурная фраза, с которой, как правило, начинается разговор если не дружеский, то, по крайней мере, не враждебный, все-таки Валерий уловил в нем товарищеское участие.

Валерий пожал плечами и, низко опустив голову, молчал. Потом робко проговорил:

— Почти совсем не сплю.

— Это бывает. — Ладейников закурил. — Но, думаю, сегодняшнюю ночь ты будешь спать нормально.

Валерий тревожно вскинул голову, взгляд его расширенных глаз впился в Ладейникова. С замиранием сердца он ждал: что скажет в следующую минуту следователь? И предчувствие добрых изменений в его судьбе его не обмануло.

— Я привез постановление прокурора об изменении тебе меры пресечения.

Что означает в уголовном процессе "мера пресечения", Валерий уже знал до заключения его в следственный изолятор, когда следователь Сикорский, допросив его и остальных соучастников совершенного преступления, возбудил против всех четверых уголовное дело.

— Где оно… это постановление? — борясь со спазмами, подступившими к горлу, с трудом проговорил Валерий.

— Я сдал его в спецчасть изолятора. И уже получил на тебя пропуск для выхода из этого невеселого дома. — Видя, как на глазах Валерия трепетали две крупные слезы, готовые вот-вот скатиться по щекам, он встал, подошел к Валерию и положил ему на плечо руку. — Будь мужественней, Валерий. Впереди у тебя целая жизнь. А жизнь, она штука коварная. Иногда делает над нами злую солдатскую шутку: три раза подбросит и все три раза нежно подхватит на руки, а на четвертый раз подбросит высоко-высоко, только на руки подхватывать не захочет. Вот так-то было и с тобой, вторая шпага Москвы среди юниоров.

— Где этот пропуск? — Валерий встал, взгляд его остановился на четвертушке бумаги, лежавшей на столе. Он его скорее почувствовал сердцем, чем узнал по круглой гербовой печати.

— Вот он. Держи его крепко. — Ладейников передал пропуск Валерию, которого от волнения бил нервный озноб. Он хотел что-то сказать, но нужные слова не подворачивались.

Жадно затягиваясь сигаретой, Ладейников прошелся из угла в угол комнаты.

— Тебя берут на поруки дирекция школы и главный тренер юношеской секции фехтования общества "Динамо".

— А как… как они обо всем узнали?

— Вот за это узнавание ты должен всю жизнь быть благодарным капитану милиции Калерии Александровне Веригиной. Знаешь такую?

— Знаю…

— А Эльвиру Былинкину знаешь?

— Знаю, — еле слышно проговорил Валерий, и кровь прихлынула к его щекам.

— В твою защиту она подняла целое движение. Эльвира твой преданный друг.

— Я докажу им, что я их не подведу!.. — глухо проговорил Валерий. Горло его перехватывали судорожные спазмы. Он смотрел на пропуск, буквы в нем прыгали, сливались в темные полоски. Из всего, что было написано в документе, он разобрал только свою фамилию, имя, отчество и круглую гербовую печать. В глазах у него рябило. — А когда меня отсюда выпустят? — не веря своему счастью, спросил Валерий. Его знобило как в лихорадке.