— Никогда не думала, что ты трус!..

— Спасибо. За обедом я почти стенографически передам тебе весь наш разговор со следователем.

Светофор дал зеленый свет, и Оксана резко тронула машину на разворот.

— Потерпи, солнышко. Под шашлык с коньяком ты реальней воспримешь нашу невеселую одиссею. А она ох как невесела.

Не доезжая до площади, на которой возвышался памятник Юрию Долгорукому, Оксана повернула машину направо и остановилась метрах в пятидесяти от входа в ресторан "Арагви".

Яновский положил руку на плечо Оксаны и посмотрел в ее глаза так, словно хотел сказать что-то очень важное, решающее.

— Прошу тебя: не дай мне сегодня напиться. Удержи меня.

Вряд ли когда-нибудь в жизни испытывала Калерия такое волнение, как то, в каком она пребывала, когда ехала на защиту диссертации Яновского. Особенно ее мучила мысль при воспоминании о там, как просил ее профессор Угаров поддержать аспиранта своего старого друга профессора Верхоянского, который, по глубокому убеждению Петра Ниловича, и ей когда-нибудь может в жизни пригодиться, если она думает заняться наукой. Профессор Угаров был уверен, что после того, как ученый секретарь представит Калерию ученому совету и предоставит ей слово, она, опираясь на опыт своей практической работы, даст высокую оценку диссертации Яновского, да еще будет рекомендовать ее для публикации отдельной монографией в качестве пособия для практических работников, связанных с работой в инспекции по делам несовершеннолетних. Этого ждал профессор Угаров. На это же рассчитывал и профессор Верхоянский.

Опустив боковое стекло в своих "Жигулях", Калерия старалась дышать как можно глубже, чувствуя при этом, как учащенно колотилось в груди сердце. "Боже мой!.. — билась в ее мозгу навязчивая мысль. — Прямо на глазах старых и опытных ученых делец от науки с умной маской на лице будет по-актерски манипулировать заученными штампами красноречия, и только за то, что он нагл, дерзок и играет на доверии своих учителей, ему могут присвоить ученую степень. А ведь Яновский не одинок. За фельетонами в центральных газетах, в которых разоблачают пройдох и дельцов от науки, стоят не единицы!.. Страшно!.. — И тут же эту мучившую ее мысль захлестнула волна уверенности в торжество справедливости… — Сегодня-то ты, мистер Яновский, попадешь как муха в паутину. Ты сам для себя соткал ее. По всем параграфам этики, морали и уголовного кодекса я приложу тебя, как выражается один наш следователь, "мордой об стол". Жалко только твоего руководителя профессора Верхоянского и моего старого учителя "Машу-растеряшу" Петра Ниловича. Он такой доверчивый, такой по-детски наивный…"

В институт Калерия приехала за десять минут до начала заседания ученого совета. В повестке дня стоял один вопрос: защита диссертации Яновского.

В бытность студенткой, когда Калерия работала в научном студенческом обществе, она не раз присутствовала при защите кандидатских диссертаций. И, насколько она помнит, все эти защиты проходили гладко, степенно, без дискуссионных всплесков, и, как правило, результаты голосования были почти всегда если не стопроцентными в пользу диссертанта, то из двух с лишним десятков голосов разве лишь два-три голоса были "черными шарами", и это некоторые члены ученого совета даже считали соблюдением в процессе защиты академической строгости и объективности. Поговаривали, что в ВАКе такие диссертации утверждались быстрей.

Когда Калерия вошла в актовый зал, где должна проходить защита, она сразу же почувствовала на себе взгляды добрых трех-четырех десятков людей, собравшихся на защиту. И это ее не удивило: появление в зале женщины в милицейской форме с погонами офицера, к которой старчески засеменил всеми уважаемый профессор Угаров и своей важной походкой двинулся профессор Верхоянский, — не такое уж частое явление для сугубо штатского по своему профилю института.

— Вам очень к лицу военная форма! — фальцетом пропел Петр Нилович. — А как вы находите, Гордей Каллистратович? — Угаров повернулся к Верхоянскому, возвышавшемуся над ним почти на целую голову.

Верхоянский приложил к груди ладонь и, мягко улыбаясь, речитативом произнес:

Словно чем-то уязвленный, Петр Нилович потряс головой, глядя на Калерию.

— Вот так, Калерия Александровна!.. Сразу видно, что мне, сиволапому вятичу, далеко до коренного петербуржца. Я еще смыслил, а он уже свистнул. И так всегда. Красиво разговаривать с красивыми женщинами — это тоже талант.

Верхоянский, глядя сверху вниз на Угарова, произнес наигранно страдальчески, со вздохом:

— Зато в науке, Петр Нилович, раньше вас никто не смыслит и не свистнет.

— Эх, наука!.. — махнув рукой, отрешенно-печально проговорил Угаров. — Если б только одна она заполняла емкость, на которой написаны два слова: "Человеческое счастье".

— Но это еще как сказать?!. — Верхоянский погрозил своему другу пальцем. — Уж у кого, у кого, а у вас-то эта емкость на девяносто девять процентов заполнена наукой.

Угаров хотел что-то ответить своему коллеге, но Верхоянский жестом дал ему понять, что для разговоров посторонних времени уже не было, к тому же секретарь ученого совета сделал знак, что пора начинать заседание.

— А вот пришел и сам виновник нашего сегодняшнего… — Верхоянский, не договорив фразы, взглядом показал на вошедшего в актовый зал Яновского.

— Вы хотите сказать — торжества? — спросил Угаров и тоже повернулся в сторону диссертанта, который издали поклонился сразу всем, кто с ним встретился взглядом.

— Об этом говорить еще рано, — сказал Верхоянский и еле уловимым кивком головы дал знать Яновскому, чтобы тот подошел к нему. — Минуты торжества в таком беспокойном деле, как защита, могут начаться лишь тогда, когда ученый секретарь зачитает протокол тайного голосования.

Калерия почувствовала, что сердце ее дрогнуло. Всего лишь раз видела она Яновского, но тогда, когда она заходила к Веронике Павловне, в домашней обстановке, он показался ей совсем другим: рассеянным, подчеркнуто вежливым и совершенно равнодушным к тому, что волновало его жену. Сейчас он выглядел только что сошедшим с помоста, на котором молодые, стройные красавцы демонстрируют мужскую одежду в салонах мод. Калерия даже успела подумать: "Прекрасная модель для этого дела!. Даже в таком сложном положении умеет держаться с достоинством".

На Яновском был светло-серый костюм спортивного покроя. Лиловый галстук отливал сиренево-перламутровым отблеском и удачно связывал цвет костюма и сорочки.

— Прошу познакомиться, Калерия Александровна. Диссертант — Альберт Валентинович. Вы видите, как он бледен? А все почему? Да потому, что наша нервная система устроена так, что чем более мы уверены в себе, тем менее уверены в тех, кто судит наши дела и наши поступки. — Переведя взгляд на своего аспиранта, Верхоянский представил ему Калерию: — Калерия Александровна Веригина, инспектор по делам несовершеннолетних в одном из районных управлений внутренних дел города Москвы. То, над чем мы теоретизируем, она делает своими руками и своим сердцем. И если мы еще не забыли закон диалектики о том, что всякая теория проверяется практикой, то на этот случай мы сегодня и пригласили на вашу защиту практического работника. Как вы на это смотрите, Альберт Валентинович? Вы почему-то стали еще бледнее?..

Яновский перевел дыхание и, глядя на Верхоянского, глухо ответил:

— Сегодня я… фигура пассивная… Мою работу будет решать ученый совет, а поэтому… — Яновский пожал плечами и, не зная, что ему еще сказать, замолк.

— Нет, мил-человек!.. — резко возразил Верхоянский. — Сегодня вы не пассивная фигура! Сегодня вы — самая бойцовская фигура!.. У вас защита. Вдумайтесь в это могучее, емкое слово — защита!