Лилипутский лес. Серёжка, подобно Гулливеру, перешагивал запросто сибирскую ель и иву с крошечными лиловыми листочками. А по ернику — зарослям из стелющихся берёзок — шёл напрямую.

Прилетели с жаркого юга гуси, утки, кулики. Повеселели постоянные жители Заполярья — тундровые куропатки и белые совы.

Объявилась и проклятая мошкара. На Дальнем Востоке житья от этих гнусных созданий не было, и здесь, за тридевять земель от тайги, руки и лицо Серёжки вечно горели от укусов. Серёжка рассудил своим умом, что в Заполярье и лета настоящего не бывает — тут даже в июле случаются заморозки, — чтобы не хотелось раздеваться до трусиков. Заела бы тогда мошкара! Одно спасение от них — у дымного костра сидеть. Белыми вечерами собирались солдаты в круг, разжигали огонь, вели разные разговоры.

Серёжка с Наташей Коновой тоже тут как тут. Наташа то и дело вмешивалась в беседу взрослых, а Серёжка помалкивал да всё удобнее устраивался на необыкновенном табурете из позвонка кита. Китовый позвонок похож на серый пень с крыльями, на корабельный трёхлопастный винт. Устойчивый, гладкий, удобный. Где ещё посидишь на таком табурете, как не в Заполярье!

А разве покатаешься в Ленинграде на оленях? Там только машины стадами по проспектам носятся.

В Заполярье оленей больше, чем «Волг» в Ленинграде, видимо-невидимо. Ветвистые рога над оленьим табуном — самый высокий лес в тундре. На Севере олень — главное домашнее животное. И возит, и кормит, и греет.

Серёжке подарили замечательные сапожки из оленьего меха — камысы. Светло-коричневые, с чёрной оторочкой, расшитые орнаментом из ярких бусинок. Просто загляденье! Даже жалко было расставаться с ними на лето.

И солдаты перешли на летнюю форму: вместо меховых комбинезонов и полушубков надели шинели.

У костра солдаты обычно вспоминали родные края. И получалось по их рассказам, что лучшего места, чем то, где они жили до армии, нет во всём мире. Ефрейтор Сизокрыленко хвалил Украину, Фирюбин бредил Волгой, Тихонов ни на что не поменял бы свою Рязанщину, даже на Кавказ с Чёрным морем в придачу.

— Ты видел настоящие горы?! — горячился младший сержант Накауридзе. — Ты видел настоящее море?! Ты не видел настоящих гор! Ты не видел настоящего моря!

— А ты видел настоящие берёзовые рощи? — с грустью спрашивал Тихонов.

— Подумаешь — берёза! — взмахивал руками Накауридзе. — На Кавказе всё есть: мандарины, апельсины, чинары, берёзы — всё!

— Не те на Кавказе берёзы, — мягко, но непреклонно отвечал Тихонов. — Таких берёз, как на Руси, нигде нету.

— В Белоруссии не хуже, — вступал в спор Алёшин.

— А на Украине? — не выдерживал ефрейтор Сизокрыленко.

— Нешто это берёза? — грустно вопрошал Тихонов, глядя на искривлённую веточку с мелкими листочками, карликовую берёзку с корнями и кроной. — Эхма!..

И Тихонов бросал, как веточку, тощее деревце в огонь.

Спор угасал. Солдаты молча вздыхали, каждый по своему дому, по своей природе, по своей берёзке.

Отец пришёл со службы необыкновенно рано. И необыкновенно сияющий. Серёжка видел его не так много, только в обед, и то не каждый день. Он сразу бросился к отцу на руки:

— Ты пришёл, чтоб повести меня к морю?

— Повезти! — с подъёмом поправил отец. — Повезти, сынок!

Он вытянулся по стойке «смирно» и отрапортовал:

— Есть убыть к новому месту службы!

«Не иначе, как на Северный полюс, — мелькнуло в Серёжкиной голове. — Выше уже ничего нет».

— Куда? — спросила мама пересохшими губами.

— К Чёрному морю!

— В Крым?

Мама ахнула и присела на застланную кровать.

Крым. Чёрное море… Сержант Накауридзе всегда говорил: «Чёрное море — самое синее море!»

— Ну, не совсем в Крым. Не совсем к Чёрному морю. Но что для нас, дальневосточников, тысяча-другая километров!

— Куда же?

— В Раздолье. Вот где отогреемся!

— Там вечное лето? — задал наконец вопрос и Серёжка, печально разглядывая узор на носках камысов.

Отец засмеялся. Ему от всего весело было сейчас.

— Не волнуйся, Серёга, пригодятся твои оленьи сапожки! Летом в тех краях жара, а зимой — арктические ветры. Но это всё потом. Сейчас — в Севастополь. К Чёрному морю, в отпуск.

…Прощай, Заполярье. Прощайте, нарты, северное сияние, долгая ночь. Прощай, верный Пижон-Буржуй, прощай, ещё незнакомый и уже потерянный Бобик… Через пять дней должны были принести его в дар Серёжке. Живого малюсенького щенка, пушистый комок, белый, с чёрной пуговицей носа. Серёжка и место уже оборудовал для него — ящик из-под бабушкиного лука. Он вырезал из журнала буквы, из которых составляется имя Бобик, и наклеил на боковую стенку. Получилось не очень ровно, зато красиво и не спутаешь: Бобик.

Прощай, Бобик! Прощай, славная Наташа…

— А Наташа Конова тоже едет?

— Нет, приказ только на меня.

Серёжка грустно уткнул подбородок в грудь. Он не заплакал. Плакать без пользы глупо. Приказ есть приказ. В армии не просят, а приказывают, не предлагают, а назначают.

— Собираться! — скомандовал отец, и начались обычные для офицерской семьи сборы в дальний путь.

Вечером Серёжка в последний раз сходил к костру, попрощался с друзьями-солдатами.

Расставание с Наташей было самым трудным.

Пижон облизал руки и отошёл в сторонку, чтобы не мешать хозяйке прощаться с другом.

— Уезжаешь?

— Ага.

— Жалко…

— Приказ…

— Приказ есть приказ, — подтвердила Наташа и сказала фразу, которую не один раз слышала: — Приказ должен выполняться безоговорочно, точно и в срок.

— Ага.

— Не «ага», а «ясно», — машинально поправила Наташа и печально вздохнула: — Жалко, что уезжаешь.

Наташа ещё раз вздохнула и протянула Серёжке маленького костяного медвежонка.

— На память, — по-взрослому сказала она.

Серёжка не решился сразу принять такой дорогой подарок. Он знал, что медвежонок вырезан не из обычного моржового клыка, а из настоящего бивня мамонта. Наташа сунула медвежонка Серёжке в руку.

— Спасибо, — сглотнув от волнения и щемящего чувства благодарности, тихо произнёс Серёжка. От зашарил по своим карманам.

— Не надо ничего, — предупредила Наташа. — Ты мне лучше пришли с Чёрного моря большую берёзу. Если сможешь.

Он чуть не выкрикнул: «Смогу!» Но тут же вспомнил громадные деревья Большой земли и понял, что никакая почта не примет посылку с берёзой.

— Если смогу, — не осмелившись огорчить Наташу, пообещал Серёжка. — А краски я тебе пришлю обязательно.

Наташа давно мечтала нарисовать на стенах, обклеенных газетами, настоящий зелёный лес. Цветные карандаши для такого дела не годились: проткнёшь ещё, снегу полную квартиру наметёт.

— Пока, — сказала Наташа и кликнула собаку: — Буржуй!

Пижон, как известно, не сердился и на эту оскорбительную кличку. Ему было безразлично, как позовёт его хозяйка. Лишь бы она всегда была с ним и никуда не уезжала — ни к Северному полюсу, ни к Чёрному морю.

Наташа, не оглядываясь, уходила всё дальше и дальше. Пёс бежал рядом. Он не был ни пижоном, ни буржуем, а был обыкновенным другом.

Серёжка ещё постоял, глядя сквозь туманную пелену на стремительную фигурку Наташи, затем круто, на одной ноге, повернулся и бросился к дому.

Шофёр прогревал мотор. Стоял август, уже холодало. А где-то на южном берегу Большой земли, на золотом песчаном пляже, резвились в тёплых синих волнах мальчишки из Севастополя.