— Так что же?

— Для начала скажу так: больше он мне импонировал тогда, до новой эры.

— Слишком туманно, конкретнее, — потребовал Никита. — Разве он плохо руководит экспедицией?

— Отлично руководит, — сказал я. — Деловито, без лишних слов, масштабно и, главное, без надрывов. Таким, наверное, и должен быть настоящий начальник экспедиции. Вы только не обижайтесь, Никита, но — откровенно: он перестал мне нравиться.

— Любопытно. — Никита снял и протёр очки. — Сакраментальный детский вопрос: почему?

— А потому, что он имел дерзость не уложиться в мою схему, — усмехнулся я. — Во-первых, идеальный Виктор Сергеич Корсаков не должен был посылать начальству ту самую радиограмму…

— … а должен был восхищаться тем, как Чернышёв удовлетворяет свою любознательность и идёт на оверкиль, — вставил Никита.

— Во-вторых, — продолжил я, — сбросив Чернышёва, Корсаков на каждом обсуждении его унижает, и довольно откровенно: поминутно интересуется, какие у того имеются соображения, и демонстративно пропускает их мимо ушей. Не заметили?

— Допустим, заметил.

— Равнодушно звучит, Никита. А я не могу хладнокровно смотреть, как остриженного Самсона — прошу прощения за литературщину — топчут ногами! Ладно, дальше. Если в редакции газеты тишина и спокойствие, значит, завтрашний номер будет неинтересно читать. Я ещё не пенсионер, Никита, и тишина мне противопоказана. Обвиняю вашего любимого шефа в том, что мне стало скучно.

— Наконец-то воистину серьёзное обвинение!

— Да, очень серьёзное — мне стало скучно. Корсаков из всех вас, как проказник-мальчишка из булки, выковырял изюминки! Вы все стали пресными, как… манная каша. В-четвёртых, — внимание, Никита! — мне чрезвычайно не нравится, что: а) в салон зачастила Зина, б) вас в это время оттуда изгоняют. Достаточно?

— Ерунда, — пробормотал Никита. — Придираетесь к достойному уважения человеку.

Я заставил себя не взорваться и с жалостью на него посмотрел. Кажется, я слишком многого от него требую.

— Простите, я забыл, что он отец вашей невесты.

— Будущей, — поправил Никита, вновь снимая и протирая очки. — Так сгоняем две-три партии?

— Никита, — спросил я, — почему вы списываетесь на берег? Собрали весь необходимый материал?

— Какое там, полным-полно «белых пятен». Но для кандидатской, пожалуй, достаточно.

— Может, соскучились по Оле?

Что-то в лице Никиты дрогнуло, он секунду поколебался, вытащил бумажник и достал из него фотокарточку. У меня заныло сердце: прелестная девушка, с большими, очень серьёзными глазами, чем-то похожая на юную Инну, какой я встретил её впервые. Да, таких без памяти любят и расстаются с ними трудно. Помню, когда я уехал от Инны в первую длительную командировку, то места не находил, изводил себя ужасными мыслями; потом мы вместе смеялись над ними. Теперь нам обоим не до смеха.

Никита бережно упрятал фотокарточку.

— Ладно, раз шахматы у нас не получаются…

— Погодите, — сказал я, — это нечестно, откровенный разговор наш выходит односторонним. Я должен лучше знать человека, которому собираюсь сдавать койку в собственной квартире, у меня там всё-таки Монах и другие материальные ценности. Почему вы списываетесь?

— Почему, почему… — Никита скривил губы, махнул рукой и пошёл к двери. — А ещё умным человеком себя считает…

— Да погодите вы, чёрт возьми! — Я схватил его за руку. — Даже сам Лыков признал, что Паша не трепло и свой парень. Мешаете вы ему, что ли?

Никита промолчал.

— Тогда поставим вопрос по-иному, — озарённый внезапной догадкой, сказал я. — Положите руку на сердце: вы очень любите своего шефа?

Никита резко обернулся.

— Как собака палку, — с силой сказал он. — Ненавижу!