Корсаков курил одну сигарету за другой. Я тоже с трудом сохранял спокойствие, я вдруг понял, в чём причина сотрясавших экспедицию столкновений. Любовь Григорьевна — умная женщина, но на сей раз она ошиблась: Зина — досадный эпизод, и только, плевать Корсакову на глупую девчонку, экспедиция ему опостылела потому, что он до смерти боится!

— И это можете сделать вы! — продолжал Корсаков. — Ерофеев и Кудрейко заворожены, их тянет к Чернышёву, как людей, стоящих на краю пропасти, тянет вниз. Не умея удовлетвориться достигнутым, они рвутся за жар-птицей: ещё, ещё сантиметр, а там — бездна! С Баландиным тоже говорить бесполезно: он упоён своими успехами и голоса разума не услышит. Вы — другое дело. Ваш трезвый ум, рассудочность, самообладание, которое вы проявили во вчерашнем происшествии (грубая лесть: когда Птаха и Воротилин сняли меня со шлюпбалки, я от страха целый час заикался), вообще ваши личные качества сделали вас авторитетным членом экспедиции. Это даёт вам право поставить в известность о самодурстве Чернышёва начальника управления. И вы должны, вы обязаны это сделать!

— Во-первых, — сказал я, — такой радиограммы Лесота у меня не примет…

— Информации он у вас принимает, — перебил Корсаков. — Вы завуалируйте, мы текст придумаем вместе!

— Во-вторых, — продолжил я, — мне вовсе не хочется Чернышёва обуздывать. Я тоже бываю не в восторге от его личности, но я ему верю. Сожалею, Виктор Сергеич, но мы говорим на разных языках.

— Понятно. — Корсаков мгновенно остыл, будто принял холодный душ. Усмехнулся. — Я и забыл, что наши интересы противоположны, в погоне за сенсацией журналист готов продать свою бессмертную душу… А ведь насколько я знаю Колю Матвеева, ваша позиция может показаться ему не совсем разумной, не государственной, что ли. Как бы вам не допустить ошибки, Павел Георгиевич, ведь жалеть будете.

Коля, Николай Николаевич Матвеев — мой главный редактор. Кажется, я скверный ходатай не только по чужим, но и по своим делам.

— С какой стороны посмотреть, Виктор Сергеич, — сказал я. — Случалось, я поступал с пользой для себя — и это не приносило мне радости; поступал опрометчиво — и испытывал удовлетворение. Кто знает, может быть, самое интересное и единственно разумное, что мы делаем в своей жизни, — это глупости. Извините, я мокрый как мышь, переоденусь.

Дрожа от слабости, я стянул сырую рубашку и надел свежую. Тут в коридоре послышались шаги, и в каюту вошли Чернышёв и Лыков.

— Накурено, — Лыков осуждающе посмотрел на Корсакова. — Тут и здоровому дышать нечем.

— Виноват! — спохватился Корсаков, гася сигарету. Чернышёв потянул носом.

— Коньяк, — определил он. — Нехорошо, Виктор Сергеич, как же так, ай-ай-ай. Что люди подумают?

— Вас волнует общественное мнение? — насмешливо спросил Корсаков.

— Вы даже себе не представляете, как волнует, — доверительно ответил Чернышёв. — Особенно мнение руководства. Узнает, что мой зам коньяком балуется, по головке не погладит, за такое на вид можно схлопотать, а то и выговор с занесением. У меня их и так… не помнишь сколько, Антоныч?

— Сто шестнадцать, — бесстрастно сказал Лыков.

— Вот видите! Уж никак не ожидал, что вы меня подведёте, — Чернышёв тревожно посмотрел на Корсакова. — Закусили хоть?

— Прошу вас зайти ко мне, Алексей Архипович, — сдерживаясь, сказал Корсаков.

— С удовольствием! — воскликнул Чернышёв. — А то здесь накурено, как в шашлычной. Антоныч, Виктор Сергеич на чай приглашает, зови всех, пока он не передумал.

— В наших общих интересах встретиться наедине, — с намёком сказал Корсаков.

— Ребята могут подумать, что у нас тайны мадридского двора, — возразил Чернышёв. — Собирайся, Паша, в салоне и кубатура побольше, и не так сыро. Вы не против, Виктор Сергеич, коечника на диван пустить? А Никита здесь переночует.

— Пожалуйста, — без всякого энтузиазма согласился Корсаков.

— Вот и отлично. — Преодолев моё слабое сопротивление, Чернышёв стащил меня с койки и заботливо укутал одеялом. — Портфель, чемодан… чего ещё брать, Паша? — Он распахнул дверь. — Расступись, парод, пугало идёт!

Рая, которая шла навстречу, прыснула.

— Не узнала, богатым будете, Павел Георгич! Похудели…

— Брысь, босоногая! — рыкнул Чернышёв, подталкивая меня вверх по трапу и вводя в салон. — Никита, задрай иллюминаторы, подушку, одеяло на диван!

Я с наслаждением улёгся на мягкий диван. После нашей каюты, переоборудованной из трюмного помещения, салон, казалось, утопал в восточной роскоши: кресла в полотняных чехлах, скатерть на столе, полированный сервант с холодильником, на иллюминаторах белые занавески… Живут же люди!

Ерофеева и Кудрейко пришлось извлекать из лаборатории, Ванчурина тоже оторвали от работы, и они не скрывали недовольства.

— Больше заседаний, хороших и разных! — саркастически провозгласил Ерофеев. — Я бы специальным декретом запретил все собрания в рабочее время. Надолго?

— Потом за горло хватать будете: «Давай погоду!» — предупредил Ванчурин.

— А я люблю заседать, — поведал Чернышёв, с хрустом потягиваясь и зевая. — Особливо когда сидишь в задних рядах, в тепле. Сопишь себе в две дырочки, а зарплата идёт, накапливается на сберкнижке.

— Никакого заседания не планировалось, — сказал Корсаков. — Просто Алексей Архипович пожелал, чтобы при нашем личном разговоре присутствовали все.

— Только для расширения кругозора, — поспешил уточнить Чернышёв.

— Что ж, будем расширять, — кивнул Корсаков. — Не уверен, что это доставит вам удовольствие.

— Начало хорошее, — с интересом сказал Чернышёв.

— К делу, — нетерпеливо напомнил Кудрейко. — Много слов.

— Прошу внимания, — потребовал Корсаков. Он прокашлялся, вытер со лба испарину. — Время дорого. Ввиду крайней важности разговора прошу отнестись к нему с максимальной серьёзностью. Моя точка зрения, с которой вы три дня назад не согласились, изменений не претерпела, и вновь излагать её не имеет смысла; отмечу только, что в последующие дни нами были допущены столь вопиющие нарушения норм Морского регистра, что их нельзя оправдать никакими ссылками на экспериментальный характер экспедиции. Сорок тонн льда, плавная качка, без пяти минут оверкиль! Со всей ответственностью утверждаю, что лишь счастливое стечение обстоятельств позволило судну остаться на плаву. Думаю, что это мнение, по крайней мере про себя, разделяют все присутствующие. Между тем капитан поставил нас в известность, что в шестнадцать ноль-ноль «Семён Дежнев» выходит в штормовое море с целью определения критической точки, ориентир для которой — сорок пять тонн. Своим молчанием вы фактически одобрили это решение, не отдавая себе отчёта в том, что оно продиктовано чем угодно, кроме здравого смысла!