– Не знакома ли вам случайно фамилия Домерщиковых?

– Нет, никогда не слышала… Если он морской офицер, то, может быть, отец упомянул его в своих мемуарах…

Наталья Константиновна сняла с полки книгу, и я стал выискивать по страницам довольно броское сочетание латинских букв – Domerschikov. Однако ни разу оно не попалось.

– Лучше всего вам пойти в нашу церковь. Среди прихожан немало старых русских людей. Может быть, кто-то из них что-то знает…

Собственно, ничего другого и не оставалось. Тем более, что и о Колди Иден Наталья Константиновна тоже ничего не слыхала.

На другой день, следуя совету Натальи Константиновны, я отправился в русский храм, благо он находился не столь далеко от моей гостиницы, которую содержали греки-киприоты. Пройдя через Гайд-парк и поплутав слегка по незнакомым улочкам, я все же вышел к церкви Успения Божией Матери и Всех Святых. Службы не было, и храм был почти пуст. Кто знает, может быть, сюда заглядывал и сын Домерщикова? Все-таки он был крещен в России, знал русский язык с детства… Староста храма – немолодая женщина в черном платке – терпеливо выслушала историю моих поисков и посоветовала побеседовать с неким Петром Николаевичем, старейшим прихожанином, который жил неподалеку и был, как выразилась староста, «большим историком России». На мое счастье, «большой историк России» должен был прийти к обедне. Побродив по окрестностям Гайд-парка, я вернулся в храм к началу обедни, и староста показала мне взглядом на высокого сухого старика с аккуратной белой бородкой. Я встал за ним и терпеливо дождался конца службы. На паперти церкви я представился ему и протянул визитную карточку. Он долго вчитывался в мою фамилию.

– Простите, вы не имеете родственного отношения к Семену Моисеевичу Черкашину? – Спросил он, изучая уже не визитку, а мою физиономию. – Сотнику Собственного Его Императорского Величества Конвоя? Из казаков станицы Терновской Кубанской области? Я имел честь знавать его в Америке…

Вопрос был слишком неожиданным, что называется, в лоб. Я несколько опешил:

– В нашей жизни все может быть… Правда, я впервые слышу это имя. Но в Японии всех однофамильцев считают родственниками… Он жив?

– Нет. Почил в Бозе в 1973 году в Вайленде. Интересный был человек. Всю гражданскую войну в Русской армии вплоть до эвакуации из Крыма. Выживал с казаками на острове Лемнос… Я, видите ли, всю жизнь занимаюсь историей казачества.

Мы разговорились довольно дружески. История лейтенанта Домерщикова и его сына вполне тронула Петра Николаевича, он обещал навести кое-какие справки по Дикой дивизии. Не ожидая от нового знакомого особых открытий, я пригласил его на завтрак в свой скромный отель «Никки». Приглашение было принято. И на утро Петр Николаевич пришел в точно назначенный час с объемистым пакетом в руках.

– Возможно, это и не представляет для вас особого интереса, – сказал он за чашкой чая, – но мне бы хотелось выполнить посмертную просьбу друга. Давным-давно он служил корнетом в лейб-гвардии конном полку. Собрал небольшую коллекцию фотографий. Просил меня передать все это в Россию.

На стол легла стопка дореволюционных фотографий на толстом паспарту и снимки, сделанные в первые изгнаннические годы. В основном это были портреты членов царской семьи, взятых в самодельные рамочки, групповые снимки офицеров-кавалеристов, любительские фото на плохой бумаге времен первой мировой войны. Два снимка показались особенно интересными: Великий Князь Николай Николаевич, бывший главнокомандующий русской армией в первые годы войны, был снят в Ницце возле авто. Ничем другим порадовать Петр Николаевич, тезка Врангеля, как горделиво он заметил, не смог. Я уже хотел было распрощаться, как он спохватился и достал ксерокопию журнального разворота.

– Мне кажется, это про вашего героя. Посмотрите. Я переснял это из «Военной были».

Я пробежал первые строки и тихо ахнул. Статья называлась «Мичман «Сорви-голова» и рассказывала о конно-подрывном отряде – по сегодняшней терминологии «спецназе» – Дикой дивизии. И хотя нигде не было названа фамилия Домерщикова, речь, конечно же, шла именно о нем. Писал известный в русском зарубежье литератор, капитан 2-го ранга А. Лукин:

«Разумеется, обучить этих горных орлов (бойцов Дикой дивизии. – Н.Ч.) пользоваться пулеметом и динамитом было делом совершенно безнадежным, почему и пришлось сформировать для дивизии специальный конно-пулеметно-подрывной отряд. Сформировали его из добровольцев-моряков: офицеров и матросов Балтийского флота. Командовал отрядом капитан 2-го ранга Страдецкий, имея помощниками лейтенантов О’Бриэн-де-Ласси и Потоцкого. Матросы почти все были из разряда штрафованных (дисциплинарного батальона), которым таким образом давалась возможность заслужить прощение. И, нужно заметить, матросы с честью заслужили его. Все вышли с Георгиевскими крестами. Так же как и остальные, они были одеты в папахи и черкески.

Среди матросов двое обращали на себя особое внимание. Матрос 2-й статьи Домерщиков – разжалованный по суду лейтенант, человек храбрости и находчивости изумительной, и притом самообладания олимпийского, матросы, да и начальство, с величайшим уважением относились к нему. Он не только заработал полный бант солдатских Георгиевских крестов и вернул себе потерянный чин, но за отличие получил следующий и был награжден Владимиром с мечами, золотым оружием и орденом Св. Георгия IV степени. Под стать ему был и другой герой Дикой дивизии, Герасим Шарловский, 50-летний доброволец, пришедший из запаса бывший машинный унтер-офицер Тихоокеанского флота, артурец и георгиевский кавалер, сподвижник Подгурского. Здесь в дивизии заработал он свои остальные кресты.

На заре 21 января 1915 года дивизия втянулась в наступательный бой на самборском направлении, имея перед собой австро-венгерские части. На левом фланге боевого участка бригады генерала Хагондокова находились две роты второочередного 240-го пехотного Ваврского полка, давно засевшие на изолированной, неприступной высоте 763, в наспех вырытом окопе. Как и почему они забрались туда, неизвестно, но положение их было критическим, так как находившийся на той же сопке, только несколько повыше, австрийский редан, отлично укрепленный, крошил их денно и нощно пулеметным огнем. Этот редан царил над всей окрестностью, держа под огнем подступы к высоте и плато, на которое вышла хагондоковская бригада. Однако, несмотря на сильный урон и полную отрезанность от тыла, с которым сохранялась только телефонная связь, австрийцам никак не удавалось выбить ваврцев: те, что называется, зубами вцепились и не отступали ни на шаг. Чем они там питались и как справлялись со своими ранеными (вывезти их не было никакой возможности), одному Богу известно. О командире этого героического окопа, подпоручике Полубояринове, которого никто не знал и о котором до сих пор никто ничего не слышал, уже начали слагаться легенды. Судьбе было угодно, чтобы на долю конно-пулеметно-подрывного морского отряда выпала честь не только выручить героев, но и разделить с ними лавры победы.

Случилось это вот как.

22-го, на рассвете, в отряде, ночевавшем в нескольких верстах от хагондоковцев, получили полевую записку с приказанием штаба дивизии выслать 2-й конно-пулеметно-подрывной взвод в распоряжение генерала Хагондокова. Взводом командовал мичман Сорви-голова. Взвод немедленно повскакал на коней и, захватив пулеметы и подрывное снаряжение (в упряжи, по типу горных батарей), тронулся в путь. Утро стояло чудесное, солнечное, морозное.

Быстро спустившись со скалистых теснин, взвод вступил в зону шрапнельного огня. Обстрелянные молодцы внимания не обращали. Четко слышался в морозном воздухе перебор пулеметов.

«Короче повод! Рысью ма-а-арш!»

Со стороны посмотреть – чем не кавалерия? Если бы не Шарловский, никому бы невдомек, что кавалерия-то флотская. Старому машинному унтер-офицеру трудновато приходилось на коне.

Но вот и штаб бригады. Издали узнали высокую, статную фигуру генерала Хагондокова в черкеске, с биноклем и «Георгием» на груди. Смотрит. Ребята подтянулись. Шарловский старательно поприжал локти. Строг был генерал, но храбрейший, а уж к всадникам – как отец родной. Шли за ним без оглядки. Генерал что-то диктует начальнику штаба (графу Келлеру), тут же сидящему на бурке перед разложенной картой.