Кажется, мои слова успокоили его, правда, всего чуть-чуть и очень ненадолго. Такое я и раньше замечал в тех, кто, как Джо, годами блуждал в глухих потемках. Ибо они никогда не искали у Бога прощения и их грехи множились и разрастались в их сознании за пределы всякого реального.

Да, он был пьяница, и, хотя я имел представление о пагубном воздействии этого дурного пристрастия из поучительной брошюры, которую как-то раз случайно прихватил со столика в приемной у доктора, а также из рассказов самого Джо, мне абсолютно не верилось, чтобы это пьянство толкнуло его сотворить нечто настолько ужасное, что оно заслуживало таких глубоких угрызений совести. Что касается злых духов, я был уверен: единственные когда-либо владевшие им духи происходили из бутылки.

В том, что жизнь ему выпала тяжелая, я почти не сомневался. Еще в первый раз, когда он появился в церкви Святого Петра, я сразу заметил, что руки его покрыты рубцами, лицо в нескольких местах изуродовано шрамами, а левое ухо порвано, как у бродячего кота.

У него было много общего с бедолагами, знакомыми мне по моему пятничному кружку. Те, можно сказать, вечно балансировали на краю очередного жизненного крушения.

И все же ближе к Рождеству я уже с отрадой наблюдал, как отчаяние Джо перерастает в решимость прожить оставшиеся ему дни, сколько бы их ни было отпущено, с наибольшей пользой для его грешной души. Я принес ему бумагу и конверты и помогал составлять письма его друзьям, перед которыми он хотел повиниться за то, что считал предательством, а также родным, кому он определенно нанес обиды.

А поскольку я был достаточно тщеславен в ту пору, чтобы возомнить себя проводником воли Божьей и уверовать в собственную важность, я без лишних вопросов согласился, когда Джо попросил меня поехать повидаться с четой Оксбарроус.

Его дружба с ними оборвалась какое-то время назад весьма некрасивым образом, сказал Джо, и вина перед ними жгла его совесть. Даже после всего, что они сделали для него, чтобы отлучить его от бутылки, он снова запил, и это причинило им больше горя, чем ему самому. Он жестоко обидел Хелен, а Мюррей из-за него занемог пуще прежнего.

Пускай у него и в мыслях не было проявлять к ним вопиющую неблагодарность, уверял Джо, у них все равно имелись крепкие основания презирать его. Они были так добры к нему, а он, недостойный, не смог оценить это, разглядеть милосердие в их заботах о нем, и все это по вине зловредной твари, что тогда засела в нем. Если бы ему удалось помириться хоть с кем-то из тех, кого он обидел, прежде чем он окончит свои дни, то пускай это будут Оксбарроусы.

Правда, сделать это надо как полагается, сказал Джо. Одним письмом тут не обойдешься. Исправить положение возможно, только явившись к ним на Солеварную ферму. И только если я отправлюсь туда без него. Он не сомневается, что я сумею растолковать все Хелен и Мюррею куда лучше, чем он. И никакой бесцеремонности в моих извинениях за него они не усмотрят.

Да, конечно, ответил я.

Оксбарроусы проживали недалеко от Блейкли-Кросс, на краю Боулендского леса[26], среди поросших вереском скалистых пустошей в деревеньке, скорее напоминавшей россыпь домишек посреди овечьих пастбищ. На карте местные дороги следовали по старинным границам пастбищ, но я все равно заплутал в их лабиринте, хотя Джо специально для меня обвел кружком жилище Оксбарроусов. Зарядивший снегопад только добавил неразберихи, сделав все перепутья похожими точно близнецы.

Лишь по чистой случайности мне вообще удалось отыскать их коттедж: я вовремя увидел приметную песчаниковую глыбу в том месте, где вниз от дороги отходил узкий проселок, по обеим сторонам обсаженный буками. Пока я ехал по проселку к ферме, колеса тонули в толстом слое прошлогодней листвы, видимо не потревоженной с самой осени.

Солеварная ферма – обветшалое, потрепанное временем строение – располагалась под странным углом к проселку, мне даже подумалось, что дом намеренно выставили на растерзание всем ветрам и непогодам. Ферма выглядела еще более запустелой оттого, что снег обметал углы сланцевой кровли и рамы темных окон, густым ковром укрыл внутренний дворик и пустырь перед домом и стоявший возле навеса для дров фургон со спущенными колесами и покореженным передком.

Если бы из трубы на крыше не вился хилый дымок, ферма казалось бы совсем нежилой и заброшенной.

Пока я вылезал из автомобиля и шел по дорожке к крытому переднему крыльцу, погода совсем рассвирепела и завьюжила. У двери с веревки свисал большой колокольчик вроде тех, что подвешивают на шею тирольским коровам, и я толкнул его локтем, не желая на холоде вытаскивать руки из карманов.

Было три часа пополудни, до Рождества оставались считаные дни, и валил густой снег; я заподозрил, что эти места безлюдны, как и сейчас, круглый год. В поле зрения не наблюдалось других жилых домов – мне вообще не попалось ни одного жилья после того, как я переехал через реку, – а от самой Солеварной фермы, судя по всему, осталось одно название. Я не увидел ни хлевов, ни загонов, ни курятников, ни сараев, сохранился лишь дом; мне подумалось, что к нему Мюррей пристроил мастерскую, а позади дома расстилалась пустошь, уходившая вверх на склон холма, занятый старым лесопитомником. В беспорядочно разбросанные посадки молодых сосен уже вторглись падуб, кипарисы и тисовые деревья. Вокруг стояла такая тишина, что я даже слышал доносившиеся со стороны деревьев голоса. Голоса и стук топоров по стволам. Наверное, это лесорубы срубают ветки елей и падуба по случаю повышенного спроса на рождественские украшения в городе.

Мне меньше всего хотелось выставлять себя надоедой, но мною двигала уверенность, что, сумей я переговорить с Оксбарроусами, пускай даже накоротке, я вымолил бы прощение для Джо и поспособствовал бы их сближению.

Я снова позвонил в колокольчик и, когда ответа опять не последовало, попробовал стучать в выходившее на фасад занавешенное окно гостиной и звать Хелен, рассудив, что она скорее откликнется, чем Мюррей, если он и правда так хвор, так чувствителен сердцем и слаб духом, как рассказывал Джо.

Однако на мои стуки тоже никто не отозвался, и я решил, что Оксбарроусы, вероятно, просто не желают открывать незнакомцу. Я не винил их. Да и в чем была их вина, если они жили в такой глуши? Я и сам не раз наставлял наших пожилых прихожанок, чтобы не открывали дверь кому ни попадя, а только если кого-нибудь ждут.

Как ни претило мне вторгаться в чужие владения, я не мог просто развернуться и уйти, не сделав последней попытки поговорить с Оксбарроусами. Я толкнул калитку на задний двор, надеясь, что вдруг у задней двери мне повезет больше.

Со стороны посадок снова донеслись голоса, на этот раз довольно громкие, чтобы спугнуть с ветвей ближних елей парочку вяхирей. Кто бы ни орудовал топором среди деревьев, он наверняка пришел с Солеварной фермы, так, во всяком случае, мне подумалось: от распахнутых ворот заднего двора к передней кромке лесопосадок вела цепочка следов на снегу.

У меня закралась мысль, что лесопитомник, наверное, принадлежит Оксбарроусам. Мысль не такая уж беспочвенная. Говорил ведь Джо, что Мюррей зарабатывает на жизнь починкой и восстановлением мебели, а иметь под рукой нужный материал очень даже удобно для его ремесла. И может быть, сейчас, когда он по хворости не может заниматься им, он зарабатывает тем, что продает древесину, а может, учитывая праздник, ветви хвойных деревьев.

Еще он, вероятно, сдавал в аренду свою мастерскую, потому что, огибая дом сбоку, я заметил, что двери ее открыты нараспашку. Внутри с огромной циркулярной пилы вспорхнула стайка маленьких пташек, а потом расселась на недоконченных предметах мебели, которые, очевидно, починял Мюррей, пока его здоровье не пошатнулось. Помимо пилы я увидел в помещении кроватную раму, кухонный буфет, дубовый стол, старинные напольные часы и прислоненный к ним велосипед с погнутым передним колесом – его упоминал Джо, на этом-то велосипеде он и ехал в ночь, когда его нашел Мюррей.