Велосипед до сих пор стоял непочиненный.

Переднее колесо погнулось, когда он на полном ходу навернулся в придорожную канаву, рассказывал Джо, по пути из захудалого паба Джона Барликорна; паб стоял на отшибе и располагал Джо спокойненько напиваться вдали от посторонних глаз.

Все произошло ненастной декабрьской ночью, ни фары, ни налобного фонаря у Джо не имелось, тормоза слабые, к тому же он прихватил из паба порядочный запас шотландского виски и бренди, так что на крутом спуске с холма вся совокупность отягощающих обстоятельств увлекла его в канаву.

Сколько он провалялся в канаве, Джо не имел представления – может, пять минут, а может, пять часов, – но к тому времени, когда он очнулся оттого, что кто-то тряс его за плечо, холодный декабрьский дождь промочил его до нитки.

Ему смутно вспоминаются, рассказывал Джо, яркий свет фар и фырчанье мотора, а потом что его кто-то тащит с дороги. Он было решил, что полиция, и, не чувствуя себя в кондиции сопротивляться, покорно дал препроводить себя в фургон и пристегнуть ремнем безопасности, а затем его спаситель достал из канавы велосипед и слетевший с Джо башмак.

Поначалу Мюррей был неразговорчив, разве что назвался и передал Джо тряпку, которой протирал ветровое стекло, чтобы тот приложил ее к ране на голове. После чего Джо вообразил, что Мюррей – доктор и везет его в карете скорой помощи, и спросил, едут ли они в больницу. Однако Мюррей ответил, что поедут они гораздо ближе, чем в больницу, если, конечно, Джо не хочет истечь кровью.

Джо говорил, что рано или поздно дело для него все равно кончилось бы подобными травмами. С тех пор как месяц или два тому назад его выгнали из гостиницы, он запил пуще прежнего, и нужда заставила взывать к милосердию его друзей и родственников. Тех самых людей, кому он с моей помощью написал покаянные письма и кто, сжалившись, пускал его пожить, чтобы потом горько пожалеть о своей доброте: Джо вваливался к ним в любой час суток, одурманенный спиртными парами, подъедал припасы в холодильниках, таскал из карманов деньги, а потом и вовсе пал так низко, что украл велосипед.

Немудрено, что вскоре даже самые добросердечные друзья и родственники отвернулись от него, и он лишился всякого шанса на помощь. Так что, когда Мюррей за несколько недель до Рождества подобрал его бесчувственным на дороге, Джо уже пару дней как ночевал в заброшенном хлеву, который отыскался в нескольких минутах езды от паба.

При таких обстоятельствах, да еще с учетом бог знает какого времени, что Джо бесчувственный пролежал в грязи под дождем, он тем вечером, должно быть, насквозь просмердел кухню на Солеварной ферме. Однако Хелен ни словом о том не обмолвилась, пока промывала глубокие ссадины у него на лбу, а Мюррей только налил ему ванну и презентовал комплект сухой одежды из своего гардероба, а одежду Джо, пока тот соскребал с себя многодневную грязь, попросту сжег в печи.

Как и доктор, который на следующий день приходил осмотреть Джо, Оксбарроусы не попрекнули его за беспутную жизнь и жалкое состояние, в каком обнаружил его Мюррей в канаве. И в то же время они не отмахнулись от передряг Джо.

Лучше, чем Джо, понимая, что на Солеварной ферме у него больше шансов поправиться, Оксбарроусы убедили Джо остаться у них, предложив ему то, в чем он больше всего нуждался: крышу над головой, пищу на столе, внимание и заботу. Но только не жалость, сказал Джо. Хелен с Мюрреем обладали достаточной житейской мудростью, чтобы понимать, как искусно умеют типы вроде Джо – подверженные страсти к бутылке – играть на жалости к себе. И им хватило ума приспособить его к работе за кров и стол. Более того, они сообразили дать ему ту единственную работу, которая сама вынуждала его к трезвости, – водить их фургон. Джо прекрасно понимал, что они не пустят его за руль, вздумай он взять в рот хоть каплю спиртного.

Иными словами, подобно тому как Мюррей иногда ловил в сети залетавших в мастерскую птичек, слишком приближавшихся к его работающим станкам, так и Джо оказался пойман в сети, но исключительно ради его собственной пользы и наиделикатнейшим образом.

У меня не оставалось сомнений, что Оксбарроусы питали к Джо огромное сострадание, и я думал, что оно не до конца иссякло в их сердцах, несмотря на то что случилось впоследствии. Очень возможно, что они вообще всерьез не рассердились на Джо, а больше винили самих себя за то, что недоглядели и он в итоге снова сорвался. Конечно, мысль довольно курьезная, ведь они и так повели себя как истинные самаритяне; и все же, если их чувство шло от самого сердца, это могло означать, что они ищут способ загладить свою вину и, в свою очередь, больше оценят готовность Джо повиниться, чем, возможно, сделают первый шаг к тому, чтобы даровать ему прощение.

Впрочем, все это я узнаю, как только смогу разговорить их, думал я, и потому остановился под окнами с торцевой стороны дома в надежде, что Хелен или Мюррей выглянет посмотреть, кто к ним стучится, хотя бы из чистого любопытства. Но в окнах никто так и не появился, и тогда я пошел вдоль длинного заброшенного сада на задах дома.

В снегу среди зарослей ежевики и заиндевевших стеблей борщевика торчали треснувшие солнечные часы и несколько деревянных сараев с провалившимися крышами, дальше шла сгнившая беседка, а в самом конце сада – конура.

В ожидании, что сейчас из нее выскочит пес – нечто косматое и злобное, под стать глуши, в которой стоит дом, – я чуть помедлил, прежде чем подойти к заднему крыльцу и постучать в окно кухни.

Внутри в свете пылающей дровяной печи я разглядел, что кухня богато украшена хвойными ветками и еще три или четыре молодые елочки прислонены к стене.

Когда и на заднем крыльце тоже никто не появился, я пошел по дорожке вдоль задней стены дома, постучался в окно, потом в другое, как и первое, глухо завешенное.

На случай если кто-то из Оксбарроусов все же окажется дома, я приблизил лицо к самому стеклу и громко сказал:

– Я из церкви Святого Петра. В городе. Могу я переговорить с вами? Я не задержу вас надолго.

Это было чистой правдой. Мне действительно не следовало надолго задерживаться здесь, так как и без того придется сильно постараться, чтобы отыскать обратную дорогу в здешнем лабиринте проселков, тем более что я слабо представлял себе, какими путями добрался до фермы. А в темноте сделать это будет еще труднее.

Я снова постучался и, когда не получил ответа, начал внутренне настраиваться на то, что придется возвращаться к Джо, так и не добившись успеха в возложенной на меня миссии.

Он, конечно, расстроится, более того, затоскует, что не доживет до следующего шанса примириться с ними, но я был более чем уверен в своих способностях убедить его, что если ему так важно наладить отношения с Оксбарроусами, то Господь в своей милости продлит его дни, чтобы дать его желанию осуществиться. Просто не следует торопить события. Если есть Господня воля на то, чтобы Джо потерпел, прежде чем снова завоюет их доверие, значит, пускай потерпит, делать нечего. И тогда оно станет ему во сто крат ценнее.

Вернувшись к кухонной двери, я для очистки совести напоследок постучал в стекло и даже попытался через окно разглядеть прихожую: вдруг увижу, что там мелькнет Хелен или Мюррей.

В буроватом свете, который падал из оконца вверху входной двери, я увидел лестницу-стремянку, она валялась на полу, по которому рассыпались хвойные ветки.

Я громче застучал в стекло и покричал Оксбарроусам, потом решил, что кто-то из них, видимо, упал со стремянки и, раз уж я здесь, самое правильное – убедиться, что упавший серьезно не покалечился.

К счастью (или так мне по наивности тогда показалось), дверь оказалась не заперта, и, войдя внутрь, я смог в полной мере оценить ухищрения Оксбарроусов по части праздничного убранства их жилища. С нижних балок густо свисали многочисленные ветки остролиста и сосновые лапы, окна обрамляли гирлянды из плюща с множеством натыканных в них маленьких свечечек. Елочки, еще раньше увиденные мной через окно, были связаны вместе, и за нехваткой высоты потолка их верхушки согнулись; приторный смолистый дух заглушал все остальные запахи и в жарко натопленной кухне вызывал тошноту.