— Почему? — послушно спросил Дан.

— Флуктуация. Научное явление.

— Откуда ты про нее знаешь?

— Держу ушки на макушке, ватой не затыкаю. Был в первопрестольной в одной компахе, там физик бородатый про нее плел. Я и запомнил.

И Дан запомнил. И теперь всерьез подумал, что тоже стал средоточием мировой флуктуации. На нынешний день. И Оля здесь ни при чем: флуктуация, как сказал друг Коля, явление научное, а научные явления волшебству не подвластны.

И, только придя домой, сообразил, что Оля в студию так и не позвонила.

С утра репетиция негаданно отменилась: приехали киношники, заставили зал с манежем прожекторами, изображали что-то «из цирковой жизни».

Тиль даже калоши не снимал. Постоял, посмотрел на кинодейство, сказал ворчливо:

— Лентяям всегда везет, — и добавил для вящей ясности: — Это я о тебе, Данчик.

— А я понял, — кивнул Дан, — о ком же еще…

Сам-то он не прочь был покидать — по крайней мере ему так казалось, — чувствовал некий рабочий зуд в ладонях, считал, что вполне способен горы своротить. Если невысокие.

— Был бы ты умный мальчик, — сказал Тиль, — ушел бы в коридор и позанимался.

— В коридоре дует, как в трубе.

В коридоре и вправду дуло, сквозняки гуляли от дверей к окнам, и вахтер у доски с ключами сидел в овчинном тулупе и заячьей ушанке.

— В какой трубе, Данчик? — поинтересовался Тиль, любящий во всем точность.

— В аэродинамической. Я домой пойду, Тиль.

— Дома тоже можно тренироваться.

— У меня потолки низкие. Завтра в десять как штык, — и ретировался, чтобы не объяснять дотошному Тилю, какой штык он имел в виду.

Вообще-то ему хотелось побродить по коридору неподалеку от казенного телефона, подождать; вдруг да и позвонит Оля. Его почему-то волновало стойкое молчание знакомой, хотя она говорила ясно: выйдет на связь «завтра-послезавтра». «Завтра» было вчера, сегодня наступило «послезавтра». Судя по всему Оля — девушка точная. Но торчать в студии, ничего не делая, фланируя по «аэродинамической трубе», — значит вызвать удивление коллег: как так, деловой человек Дан и вдруг — сплошное тунеядство? Дан очень гордился своей мнимой репутацией делового человека, вечно куда-то целеустремленно спешил, даже болтаясь в главке, бессмысленно болтаясь, все же непрестанно посматривал на часы, говорил веско и коротко, не спускал с лица озабоченного выражения. Театр для себя, как утверждают всезнающие искусствоведы…

Но Оля… А если она позвонит через час? А его нет в студии, и появится он только завтра… Станет она перезванивать на следующий день? Кто знает… Ну не станет, не перезвонит — что с того? Мир перевернется? Дан с горя бросит общество и примет схиму? Что на ней, в конце концов, свет клином сошелся, на Оле этой, обыкновенно-замечательной? Или замечательно-обыкновенной… Была бы красавица — так нет. Или умница, остроумница, интеллектом наповал била бы… Впрочем, единственно, что Дан знал о ней точно, — внешние ее качества. Да, не красавица. Но и не урод, обычная миленькая девушка, фигурка хорошая, улыбка, глаза. Вот глаза. Глаза, конечно, совсем необыкновенные, как у египетской кошки. Дан в жизни не встречал ни одной египетской кошки, но помнил, что в далекой истории были они существами священными, загадочными. Отсюда легко проглядывался вывод: у священной кошки глаза особенные, ничуть не похожие на обычные, какие-нибудь «кошкомуркинские». Оля, по мнению Дана, вполне походила на египетскую прародительницу киплинговского кота, который, как известно, бродил сам по себе. Оля возникла сама по себе, появлялась точно так же, и приручить ее не было никакой возможности.

Дан все время убеждал себя, что ему не очень-то и хочется приручать ее, в любовь с первого взгляда напрочь не верил, не посещала она его никогда, а та малообъяснимая симпатия, даже скорее тяга к египетской девушке Оле, которую Дан, если честно, испытывал, ему почему-то мешала спокойно жить, сковывала его.

Вот и сейчас он решительно направился к выходу, отбросив всяческие глупые колебания: ждать — не ждать, но рядом с вахтером висела свежая стенгазета, перл творения студийного профбюро, и Дан остановился почитать интереснейшую статью о пользе своевременной уплаты профсоюзных взносов. Читал он ее минут пятнадцать, смакуя и повторяя про себя каждую чеканную фразу, пока не поймал на себе подозрительный взгляд вахтера, скользнувший между ушанкой и поднятым до глаз овчинным воротником.

Взгляда Дан не снес, вышел из студии, сел в автобус и поехал на Октябрьскую улицу — устраивать себе выходной, читать «Седую старину Москвы», смотреть телевизор, а вечером завалиться к знакомому по имени Валерий Васильевич, к его толстой и доброй жене Инне, шумному сыну Антону и вечно молчаливой теще Марфе Петровне, которая если не варит суп, не печет пирог, не жарит котлеты, то сидит в темной кухне, не зажигая электричества, и смотрит на холодную плиту, еле заметную в плотном мраке, смотрит на нее с тоской человека, который сварил, испек, пожарил все, что мог, делать больше нечего, жизнь кончена, пора вешаться или травиться газом.

Дан как-то спросил Валерия Васильевича:

— Вы не боитесь, что она все-таки откроет краники у плиты — и ку-ку?

— Не откроет, — уверенно сказал Валерий Васильевич, — ей нас жалко: мы без нее пропадем.

С семьей этой Дана познакомил друг Коля, невесть как туда втершийся, но быстро завоевавший неземную любовь всех четырех ее членов. Даже крикливая Люська пришлась там ко двору. Их радостно встречали, тормошили, обнимали, закидывали ворохом вопросов, ребенок непрерывно заливался смехом, теща Марфа Петровна на секундочку выходила на свет божий, щурила глаза, прикрывала их ладошкой, улыбалась, говорила журчаще: «Здравствуйте вам, гости дорогие!» — и снова скрывалась на кухне, где немедленно загоралась лампа, конфорки, духовка, «пора вешаться или травиться» отодвигалась на неопределенное время, начиналась пора готовки. Теща говорила про Колю: «Надежный человек». «Надежный» в ее понимании — здоровый, сильный, уверенный, умеющий сметать все выставленное тещей на стол, — от пирогов до борща, и, конечно, женатый.

Дан, по ее мнению, был ненадежным: здоровый — да, сильный — тоже, но вот уверенности в голосе и во взгляде маловато, ест плохо, холодец фирменный ковырнет, пирожок проглотит, салатиком переложит — и сыт. Разве это мужик? Да еще и неженатый… Последнее возмущало не только тещу, но и всю семью, за исключением, естественно, сына Антона. Инна была как раз из тех жен друзей, которые вели в дом незамужних подруг и знакомили их с Даном. Скольких ее приятельниц знает Дан? Десяток, не менее. С двумя из них даже намечались кое-какие близкие отношения, окончившиеся, впрочем, ничем, как и следовало ожидать. Дан не любил сватовства и заранее относился к нему с предубеждением, говорил о том Инне, но разве она послушает? Она одержима одной идеей, и, как в песне, «никто пути пройденного у нас не отберет». Поэтому Дан в последнее время не сообщал заранее о своем приходе, являлся неожиданно, чтобы не встретить там очередную невесту. Считал: придет срок — сами, найдем суженую, своими хилыми силами.

Пришел домой, поставил зонт в ванну сушиться, и немедленно — к телефону. Батюшки, да он включен! Отлично работают доблестные труженики службы связи, на уровне требований века научно-технической революции, который промедления не терпит. Вытащил записную телефонную книжку, начал знакомым названивать: так, мол, и так, запишите номерок, будем общаться двусторонне. Даже Коле в Киев позвонил — работал там друг, кидал мячи и булавы, на радость киевлянам, — поймал его на проходной в цирке, сообщил новость. Бестактный Коля сказал:

— Ну и дурак, что сообщил. Я теперь тебе жизни не дам. Как твой номер с моноциклой?

— Шьется помаленьку, не капай мне на мозги.

— Буду капать. Ночами звонить стану, в сон кошмарами приходить. Как статуя Командора.

— Коля, а ты помнишь, чем кончил тот, к кому эта статуя приходила?