— Чего молчишь, Европа? — поддел-таки его Пеликан, не утерпел.
— Нормально бродится, Пеликан.
— А зачем тебе это нужно, ответь-ка?
Точный вопрос! Пеликан и сам не подозревает, что попал в яблочко. Зачем он здесь, Игорь Бородин, мальчик-отличник, благополучный отпрыск благополучных родителей? Что он потерял в это смутное время? И ладно бы польстился на пресловутую романтику, пробрался бы в Первую Конную или к Котовскому, скакал бы с шашкой наголо на лихом коне. Или в неуловимые мстители подался бы. А то в Среднюю Азию, в барханы, с винчестером: по басмаческим тюльпекам — огонь!… Так нет, бредёт по срединной Руси, белых не видит, красных не встречает, ведёт долгие и довольно нудные разговоры с ветхим профессором, соней и обжорой, в бане вот, моется… Зачем его сюда понесло?
Игорь и сам толком не знал. Только чувствовал, что в хождениях своих с профессором, во встречах с Пеликаном, таинственным и до ужаса манящим к себе человеком, в коротких — на полуслове — разговорах с теми, кто встречается им на пути, в деревнях или прямо на проезжей дороге, в слепых поисках этих обретает он что-то, чего не хватало ему в жизни. Не героику её, нет, хотя и не прочь бы встретиться с какой-нибудь засадой белых, чтоб постреляли (над головой!), а то и в плен взяли, в холодную кинули (ненадолго!) — жив ещё в нём былой восьмиклассник. Но если не будет с ним такого, не расстроится он, точно знает, Другое ценнее. Что другое — этого он пока не мог сформулировать. Даже для себя, не то что для Пеликана.
Так и ответил:
— Не знаю, Пеликан, пока не знаю. — Спохватился и добавил: — Ну, а вообще-то я в Москву иду, к родителям.
— В Москву и попроще можно. Поездом, например. Ходят поезда, хоть и редко. А всё быстрее добрался бы.
— Быстрее мне не нужно.
— Вот и я чувствую. Темнишь ты что-то.
— А ты, Пеликан, не темнишь?
— Я? Господь с тобой!
— Сам недавно сказал: бога нет… А вот кто ты такой, какого цвета — тайга.
— Цвета я обыкновенного, ехали бояре, — хмыкнул Пеликан и почесал грудь. — Чёрного, как видишь. Таким мама родила. Да и папаня брюнетом был.
— Так и я тебе могу ответить. Иду, мол, потому что ноги дадены. Смотрю по сторонам, раз глаза есть.
— Тут ты не соврал: хочется тебе по сторонам смотреть. Глаза-то широко раскрыл.
— Да что я вижу, Пеликан? Тишь да гладь…
— Везло, брат, счастливец.
— Раскрывай глаза, не раскрывай — кроме красот природы, ни черта не увидишь.
— Вот ты как заговорил, парень… Жаль. Я считал тебя умнее.
Игорь обиделся. Пеликан понял это, однако сказал:
— Сидим мы с тобой, два здоровых мужика, ну, я поздоровее, не в том суть, ехали бояре, но сидим и ни хрена не делаем, пузо солнышку подставляем. А ты вокруг погляди. Что видишь? Нищета вокруг, дорогой Игорёк, нищета беспросветная. Здесь белая гвардия, серебряный полк полковника Смирного прошёл, всё подчистую подобрал. Вон в той избе, видишь, где солома на крыше прохудилась, петух был, один петух на всю деревню, курей не осталось. Так серебряные орлы чего учудили, когда всю жратву враз вымели? Словили петуха — и ну сечь его. За то, что курей, подлец, не уберёг. И что ты думаешь? Засекли птицу. По счёту — на двадцать втором ударе богу душу отдал, прости, ехали бояре, что опять бога помянул…
— Ты это к чему? — осторожно спросил Игорь.
— А к тому, что, помимо глаз, тебе ещё и мозги вручены. Чтоб думать и выводы делать. Лучше правильные.
— Какие же здесь выводы?… Гады они, твои серебряные орлы… — Игорь очень старался быть бесстрастным, но не сдержался, выдал себя — злость прорвалась, и Пеликан её заметил.
— Во-первых, не мои они, я-то себя орлом не считаю, именем другой птицы зовусь. А мыслишь верно: гады. И не потому, что петуха жалко. Он один в деревне погоды не сделает, хотя, может, для ребятишек здешних петуха того лучше б сварить. Но поскольку у нас с тобой птичий разговор завёлся, то я об орлах спрошу. Не высоко ль они залетели?
Состояние у Игоря сейчас — прямо в драку бросайся. Вывел его из долготерпения Пеликан, своими подковырками, вывел тем, что сам дурачком представляется и Игоря таковым держать хочет. А чёрт с ней, с конспирацией, с легендой затруханной, сил нет ахинею слушать!
— Вот что, Григорий Львович, — так и назвал вопреки просьбам, — хочешь знать, что я об орлах думаю? Пожалуйста. Отлетались они, недолго осталось. За что они сражаются? За белую идею? Нет такой идеи! Они Русь отстаивают, отвоёвывают. А от кого? От краснопузой сволочи? Так краснопузая сволочь — Русь и есть. Значит, не за Русь, не за идею они воюют, а за себя, за свои права и привилегии. И не понимают, что безнадёга это… — В запальчивости употребил школьное слово, любимое слово Валерки Пащенко.
А Пеликан послушал, головой покивал и спросил:
— Все они?
Старая школьная шутка, Игорь её не раз применял. Когда кто-нибудь соловьём зальётся, начнёт трепаться, то прервать его бессмысленным вопросом, к делу не относящимся, и тот сразу же запнётся, недоумевая, начнёт выяснять суть вопроса.
Так и Игорь затормозил на полном скаку.
— Кто «все»?
А вопрос, оказывается, был со смыслом. Пеликан пояснил:
— Все поголовно за привилегии сражаются? И солдатики?
Игорь сообразил, что зарвался. В самом деле. Какие у солдат, то есть бывших крестьян, привилегии?…
— Ну-у, солдаты в большинстве своём мобилизованы.
— То-то и оно. А ведь воюют. И неплохо воюют, как и всё делают, за что русский мужик берётся.
— Одурманены пропагандой.
— А что ж они красной пропагандой не одурманены? Или неубедительна? Казалось бы, куда там: мир, земля, воля, хлеб — всё ваше, берите, распоряжайтесь! Они же, распропагандированные, за своих бывших хозяев бьются, жизни кладут. Тут, браток, не так всё просто, как кажется… А думаешь ты верно, хотя и сыроват, сыроват. Ну, это наживное… Так что не греши на свои глаза. Они у тебя в нужном направлении смотрят. — Встал, потянулся с хрустом и в доме скрылся.
А Игорь остался во дворе. Пошёл к баньке и сел там на завалинку. Стыдно ему было. А ещё историком собрался стать, косноязычный! Не сумел объяснить Пеликану даже не смысл белого движения — смысл-то на поверхности лежит, — а достаточную пока жизнеспособность его. Восемнадцатый год на дворе. До Москвы и Петрограда — вёрсты немеренные. Деревни — одна другой глуше, бедность изо всех дыр прёт. Пока мужик разберётся, за кого сражаться стоит, он, не исключено, голову сложит в бою со своим же братом-мужиком. Но ведь скоро разберётся, до конца всё поймёт — сам поймёт, и разъяснят ему. Кто разъяснит? А нагайки командирские. А ночные расстрелы. А лихая удаль белых гвардейцев, которым уж и живых людей не хватает — петухов пороть начали. Людей-то они не только порют, но и вешают и стреляют… Вон в Ивановке, рассказывал Фёдор, хозяин избы, где они с Леднёвым ночевали. Прошёл через них полк, может, как раз того полковника Смирного, и для показу комиссара пленённого в деревню привёл. Привязали комиссара, как князя Игоря, к двум соснам за обе ноги и… Ну, день-два ещё погужевались в Ивановке орлы, покуражились, поживились и ушли верхами. А половинки комиссарского тела всё на соснах висели. Даже Фёдор, а он германскую вынес, ногу на ней потерял, и то крестился, когда рассказывал. Говорил: жуткое дело, когда они на ветру раскачиваются…
Вот это и есть красная пропаганда. И если бы её ещё словом подкрепить, кто б тогда к белым примкнуть вздумал?…
А чего ж ты, Игорёк, не подкрепил? Ведь мог же, мог! Легенду свою замечательную бережёшь? Грош ей цена, если будешь ходить по земле наблюдателем…
Вечером, когда стемнело и профессор, вдосталь наговорившись с хозяином о высоком смысле крестьянской жизни, собрался на боковую, Пеликан поманил Игоря.
— Выйдем-ка…
Вышли. Встали у крыльца. Пеликан осмотрелся кругом — никого. Дверь в избу поплотнее прикрыл.
— Ты вот что… — начал, запинаясь, что было не очень-то в духе Пеликана, краснобая и балагура, каким его знал Игорь. — Парень ты вроде правильный, ехали бояре, толковый парень. Разговор наш мы ещё продолжим, время будет. А пока ты помочь мне должен, рассчитываю я на тебя, давно присматриваюсь, прицениваюсь…
