Когда через пару часов раздался звонок в дверь, я даже не стала смотреть в глазок.

Даже не вспомнила, что у Ильи есть ключи.

Распахнула ее и растерянно уставилась на Наташку, стоящую там с дымящейся сигаретой.

— Я должна тебе кое-что рассказать про твоего Соболева, — сказала она.

— Мя? — толкнулась в ноги Пискля.

В животе заледенело.

Илья позвонил нескоро.

Сказал, что уже едет. И больше ничего.

Я рассеянно прошлась по квартире и поняла, что он почти не оставил тут своих вещей.

Не принес ни футболки, ни бритвы. Переодевался в машине и брился на работе.

Купил только зубную щетку.

С ней я и вышла на лестницу, когда он поднялся ко мне.

Хотелось бы встретиться на нейтральной территории, где-нибудь в кафе, чтобы в присутствии посторонних держаться в рамках. Но Пискля пока надолго из дома не выпускала. Тяжело мне будет справляться одной еще несколько недель, пока она окончательно не станет самостоятельной.

Илья взял свою щетку из моих рук, повертел ее, разглядывая так, словно внезапно забыл, что это за вещь, и растерянно посмотрел мне в глаза:

— Значит уже знаешь?..

Я молча кивнула.

— Наталья, да?

Кивнула снова.

Он запустил обе руки в растрепанную пшеничную шевелюру и раздосадованно простонал:

— Так боялся снова опоздать…

— И опоздал, — я пожала плечами.

— Рита… — он потянулся ко мне, но я рефлекторно шарахнулась в сторону, чуть не ударившись виском об угол.

В светлых глазах мелькнула боль.

Мне и самой стало больно от того, что я делаю с ним.

Но обида и злость жгли сильнее.

— Давай поговорим? — попросил Соболев.

Я догадывалась, что без этого не обойдется, но пускать его обратно в свой дом не хотела. Больше никого никогда не пущу туда, пока не докажут, что им можно доверять и они не причинят боли. Ни подруг, ни мужчин. Хватит.

Аккуратно прикрыла дверь квартиры, чтобы она случайно не захлопнулась, но постаралась, чтобы Пискля тоже не могла просочиться.

Жестом предложила подняться на площадку между этажами, к окну.

— Рита… — он начал первый, ища мой взгляд, но я скрестила руки на груди и изучала мелкую шахматную плитку под ногами. — Прости меня. На что бы ты ни злилась — прости меня, я никогда не собирался…

Я не стала дослушивать. Никто никогда не собирается, но меня вообще мало интересуют намерения, только результат.

— Какого черта, Соболев? После того, как я рассказала тебе о том, как потеряла сына — почему ты тянул?

Вот теперь я уставилась ему в лицо, зло сощурившись и кривя губы.

— Но как я должен был тебе в тот момент сказать? — он протянул ко мне руку, но я сделала шаг назад. — Просто — как? Знаешь, любимая, когда ты сына потеряла, я приобрел?

— Не ори, тут отличная слышимость, — приземлила я его пафос. — Как угодно. Ты не имел права молчать дальше.

Он выглядел глупо и нелепо с этой дурацкой щеткой в руках, взъерошенный, несчастный и злой. Я продолжала его любить, несмотря ни на что, и сейчас сердце захлебывалось этой любовью, заливалось жалостью и билось неровно и нервно, то сжимаясь от страха его потерять, то стуча как бешеное, чтобы закипевшая кровь вынудила меня броситься ему на шею.

Только я — больше, чем мое сердце.

Оно хотело биться в унисон с его, а я хотела, чтобы мне не врали.

— Кто его мать? Где она сейчас? — тихо спросила я, снова отводя глаза, чтобы не поддаться стенаниям глупого куска мышц.

— Варя. На Николо-Архангельском.

Меня качнуло.

Перед глазами потемнело и пришлось опереться на стену, чтобы не упасть. Хотя ноги все равно дрожали так, что я боялась сползти по этой стене на пол.

Хотелось сказать сердцу — вот видишь, я была права! А ты заткнись.

Но оно было слишком занято тем, что болело.

— Ты же сказал, что не видел ее после армии… — мои губы произносили слова, но голова кружилась все сильнее, и казалось, что все происходящее — где-то далеко, в тысяче километров от меня.

— Да. Но в тот единственный раз накануне моего ухода мы были слишком беспечны. Не задумались, что одного раза достаточно… — голос Ильи тоже доносился как со дна колодца. — Она не стала мне говорить, что беременна. Знала, что, вернувшись, я бы вынудил ее выйти за меня замуж. Остался бы в ее жизни навсегда, хотя больше не любил. Но ребенок — это другое. Она тоже меня не любила — и решила, что одной ей будет легче.

Черно-белые квадратики под ногами мигали и менялись местами. Черные становились белыми, белые черными. А его голос растягивался как зажеванная пленка магнитофона.

— И ты не знал?..

— Нет. Три года назад ее мать позвонила мне и отцу второго ребенка. У нее нашли рак и она боялась, что умрет и оставит их совсем одних. Пришлось забрать. Лохматого злобного десятилетку, который сказал, что ненавидит меня и будет ненавидеть всегда.

Таким разговорам не место на лестнице рядом с мусоропроводом и вонючей литровой банкой, забитой окурками.

На стене, куда я теперь смотрела, устав от чехарды черно-белых клеток под ногами, была приклеена рваная листовка: «При пожаре звонить 01». Мой мозг, распадающийся на части от происходящего, пытался собрать себя воедино, нанизывая мысли на эту ярко-красную надпись.

«При пожаре…»

У Ильи с Варей есть ребенок.

«Звонить…»

Он живет у Соболева.

«01…»

Мальчик.

— Так ему тринадцать сейчас?

— Да.

— А зовут?..

Закусила губу. Когда я выла, прощаясь со своим сыном, Варя, отнявшая у меня Илью в школе, кормила грудью их общего ребенка.

«При пожаре».

«Звонить».

«01».

— Матвей.

Хоть это, господи, хоть это.

До этого момента я не знала, в общем, ничего. Только то, что у Ильи есть ребенок.

Наташка сказала неуверенно — ну, вроде подросток.

Она встретила Соболева случайно. Проходила мимо служебного входа в зал и наткнулась.

Случайно. Ага.

Неважно.

Он стоял и нервно вглядывался в подъезжающие машины. Отвечал ей рассеянно, словно не до конца осознавал, кто перед ним. Наташка поняла, что ему не до нее и собиралась уже уйти, но тут к тротуару подрулило такси, дверь открылась и детский голос закричал: «Папа!»

Тут уж она осталась, чтобы досмотреть.

Соболев отодвинул ее с дороги, шагнул к машине, подхватил на руки мальчишку с забинтованной ногой и куда-то унес.

Наташка не пошла за ним, ей было интереснее, кто остался в такси, но как ни всматривалась в темный салон, она так и не смогла никого разглядеть.

Я сказала ей спасибо и попросила уйти.

Мне показалось, что у меня онемели пальцы — закрыла замок не с первого раза. Кусала изнутри щеку, но не чувствовала ничего, кроме железистого привкуса. Сплюнула в раковину кровь и прополоскала рот. Ударилась локтем о косяк, но даже не ощутила этого.

В животе грызли друг друга два дракона — огненный и ледяной. Хлестали меня хвостами изнутри

Я ждала звонка. Ждала его.

Чувствовала себя, как джин, запертый в бутылке могущественным древним колдуном. Клялась то построить дворец, то разрушить царство, то броситься Соболеву на шею, то убить его, едва увижу. Но чем дальше, тем меньше в моих мыслях оставалось строительно-милосердных исходов.

Поскребла пальцем листовку. Она неожиданно легко отделилась от стены, и я, с маниакальным усердием принялась тереть и тереть ее, скоблить газетную бумагу, обнажая неровно нанесенную зеленую краску стен. "При пожаре" осыпалась белой трухой на пол. "Звонить" свернулось тонкой спиралью. "01" превратилось в пыль. Но я продолжала и продолжала, пытаясь довести стену до изначальной чистоты.

— Я хотел сказать тебе после того, как признался в любви, — нарушил напряженную тишину Соболев. Он отложил зубную щетку на подоконник, и я краем мозга отметила, что теперь пользоваться ею все равно нельзя. Мог бы сразу выкинуть.

— После того, как призналась я, — уточнила горько. Конечно, я вспомнила тот момент. — И я теперь понимаю, почему. Все, попалась птичка! Можно больше не скрываться.