В это утро она велела заплести волосы в косы от висков, а сзади, на уровне лопаток, сплести в одну. Косы украсили кораллами. Их цвет не шел рыжим волосам Эммы, однако женщинам в положении полагалось носить коралл, так как он обладал свойством облегчать беременность. Хотя Эмма и так переносила свое положение на редкость легко, беременность даже красила ее, придавая ее облику женственную округлость и удовлетворенность.

– Клянусь былой невинностью, у тебя непременно будет дочь, – уверенно говорила Сезинанда с высоты своего двойного материнства. – Я вон на последних месяцах вся пятнами пошла, а ворчунья Виберга совсем измаялась изжогой. Вот у нее непременно будет сын. Эти будущие воины нещадно грызут нас изнутри.

Эмма мечтательно улыбалась. Она почти машинально оправляла складки широкого платья из зеленого сукна, думала о чем-то своем, почти не глядя в зеркало, и была так хороша, что в прищуренных глазах Сезинанды невольно появлялась зависть.

Принесли завтрак – ломти белого хлеба, масло, мед, молоко. По одному начали впускать ожидавших у дверей торговцев. Эмма ела и одновременно разглядывала предлагаемый товар – ткани, перчатки, броши, амулеты, пряжки для сандалий и поясов. Она все еще не могла пресытиться выбором товаров и возможностью покупать не торгуясь.

Одна из брошей – извивающийся дракон из перегородчатой эмали с бирюзой – вызвала у нее особое восхищение, и она тут же скрепила ею складки одежды на плече. На лавке у стены наигрывал на лире мальчик-паж Риульф. Он был сиротой, отпрыском знатной норманнской семьи, и Эмма искренне привязалась к нему. Риульф был очень красив, просто-таки золотоволосый купидон, словно сошедший с мозаичного панно, и к тому же обладал прекрасным голосом и слухом. Когда он начинал напевать, Эмма порой отворачивалась от торговцев и пела вместе с ним.

Справилась еще раз о муже. Нет, он еще не вернулся. Эмма вздыхала, ополаскивая пальцы в чаше с водой и в окружении свиты отправлялась осматривать хозяйство.

Эти ежедневные обходы Эмма ввела в обязанность и осуществляла их лично. Заглянула в коровник, в новую сыроварню, отведала свежего творожного сыра. Прошла по ткацким, прядильням, заглянула в кухню. Ее неуемная энергия не давала ей бездельничать. Кликнув майордома и свою свиту, начала обход дворца: посещала сводчатые анфилады из красного кирпича, внутренние дворики с увитыми ползучими растениями колоннами, деревянные флигели, где жили со своими семьями дружинники Ролло.

Эмма заходила в каждое помещение, разговаривала с людьми – на романском, норвежском, латыни, – ей нравилось узнавать новое о людях. За узкой залой следовали ряды кладовых, небольших часовен, превращенных в каморки для прислуги, потом – открытая галерея, опять зал, огромный, непонятно для чего предназначавшийся еще при императорах Каролингах.

Часто в помещениях, куда заглядывала Эмма, толпились рабочие: красили, чистили, стучали молотками. Все то время, как Эмма живет в Руане, она следила за перестройкой дворца. Некоторые его покои были в неплохом состоянии – мозаичные полы, дубовые галереи, винтовые лестницы, опоясывавшие мощные колонны. Но некоторые помещения совсем никуда не годились – краска на оштукатуренных стенах шелушилась, толстые колонны-подпорки были покрыты пятнами от сырости и плесени, в некоторых арочных сводах от протечек отвалился гипс, обнажив войлок и дранку. Эмма оглядывала все взглядом полководца, изучающего предстоящее поле боя. Ее распоряжения были сродни приказам – ясные, четкие, продуманные. Возражений она не принимала.

Майордом, узнавший на собственной персоне, каковы коготки у этой малышки, угодливо склонялся перед ней, представлял мастеров, нанятых для ремонта, – плиточников, мастеров по росписи стен, резчиков по кости и дереву, стеклодувов. Эмма разговаривала с каждым из них.

Кузнец, принесший образцы дверных украшений был одарен особым вниманием. Его звали Аврик, и когда-то он был монахом в Гиларии-в-лесу, где выросла и Эмма. В Руане он стал помощником у кузнеца Одо, а когда старик умер, не выдержав наказания, которому его подвергли, заподозрив в пособничестве побега Эммы, Аврику досталась и его кузня, и хозяйство, и молоденькая беременная жена.

Теперь же, когда Эмма стала женой правителя, она особо покровительствовала Аврику. Оказывать благодеяние – одно из преимуществ власти, какую она теперь имела, и Эмма не могла отказать себе в этом удовольствии.

Послеобеденные часы Эмма посвящала вышиванию. Много шила для ребенка – чепчики, свивальники, пеленки. Она думала о нем, еще не родившемся, с нежностью и волнением. Ребенок шевелился в ней, рос, и это наполняло будущую мать радостью и страхом.

Эмма знала, что роды – это испытание, которое уносит немало женских жизней. А ей еще предстояло таить свои роды от Ролло, от ее Ролло, который так ждет это дитя.

– Твое тело, в котором зреет мой наследник, стало мне еще более дорогим, – говорил он, целуя ее.

На ее коленях лежало крошечное платьице, и Эмма, вышивая по его подолу кайму из маленьких цветов и зверей, мысленно думала о том, как много детей рождается и умирает в этом мире. Почти каждая женщина обязательно теряла кого-то из своих детей, и эта мысль была для Эммы невыносима.

Она привыкла казаться беспечной, вызывать восхищение и зависть, но сейчас, когда она думала о жизни, что теплится в ней, она ощущала себя слабой и ранимой. Это дитя будет для нее всем, это ребенок Ролло, ребенок, благодаря которому она и стала тем, кем была сейчас, и получила любовь того, о ком и не смела мечтать.

Игравший на лире Риульф вдруг прекратил свою игру, насторожился. Девушки, сидевшие за ткацкими станками, тоже замерли. Откуда-то долетал шум, хлопанье дверей, звуки рогов.

Эмма вмиг оживилась. Вернулся Ролло. Только его появление, подобно урагану, могло привести в волнение сонный дворец.

Когда Эмма увидела Ролло, она сразу поняла, что он не в духе. Он стремительно шел через зал в окружении своих норманнских ярлов, мрачный, хмурый, рука на эфесе меча. Резко приказал подать еды и оставить его в покое. Они расположились за стоявшим на возвышении столом в торце залы, поставили в нескольких шагах охранников, чтобы им никто не мешал. Испуганные слуги торопливо подносили блюда и спешили ретироваться.

Эмма присела в стороне у погасшего камина. Зал был огромен, разделен на отсеки рядами высоких колонн. Здесь проходили пиры, застолья и советы. Было полутемно, так как свет проникал сюда лишь через небольшие окна в торцах помещения, и поэтому возле стола зажгли еще несколько светильников на треногах.

В их красноватых отблесках сидевшие за столом норманны представляли живописное и грозное зрелище. Они о чем-то негромко говорили, поглощая пищу, лица их были угрюмы. Один раз Эмма уловила имя Херлауга. Это был один из ярлов Ролло, молодой и способный воин, которого Ролло особо отличал. Эмма тоже симпатизировала ему, хотя и знала, что тот относится к ней холодно, даже сухо. Херлауг очень любил брата Ролло Атли и считал, что Эмма предала его, не ответив на его чувство, предпочтя ему своего пленителя Ролло.

Эмма окинула взглядом сотрапезников Ролло. Это были его ближайшие сподвижники, вожди, которых он особо отличал. Так же к ним должна была относиться и Эмма, однако ее отношения с каждым их них складывались по-разному.

Рыжий весельчак и балагур Галь нравился Эмме, он был добродушен и искренне радовался, что у Ролло теперь есть жена, хоть и христианка, но хороших кровей, способная дать ему потомство. Другое дело – Лодин Волчий Оскал. Высокий, худой, с узким смуглым лицом, орлиным носом, жесткими холодными глазами, хмуро глядевшими из-под седеющих бровей. У него были обломаны верхние зубы, и когда он улыбался, обнажая желтые клыки, это была типично волчья морда, лобастая, серая, сужающаяся к подбородку.

Люди боялись Лодина, а Ролло очень уважал и прислушивался, говорил, что никто так не разбирается в искусстве боя, как этот клыкастый хищник. Эмма же сторонилась его, ибо при одном взгляде на ярла в ее памяти всплывали все ужасы набега. Этот человек словно олицетворял собой войну.