Пробираясь через плотное движение, он двигался на север, чтобы выехать на шоссе, ведущее в Ниццу. Аукруст знал ту часть города, в которой жил Вейзборд; адрес адвоката был записан на листке бумаги. Он ехал за огромным грузовиком с цветами для духов: иронический контраст с царившей вокруг жестокостью. Аукруст свернул на первом въезде в Ниццу и поехал по знакам в Сент-Этьен. Он остановился только один раз, чтобы спросить, где улица Вейзборда. Он проехал мимо дома и увидел, что рядом с домом стоит серебристый «порше».

Аукруст припарковался на безопасном расстоянии, откуда мог наблюдать за фасадом дома и подъездной аллеей. К гаражу подошла женщина, открыла его широкие двери и вошла внутрь. Машины в гараже не было. Женщина появилась вновь, держа в руках большую корзину с мусором, которую она, очевидно, собиралась поставить в конце аллеи. Аукруст проехал вперед и затормозил, когда она дошла до тротуара.

– Месье Вейзборд дома?

Женщина с любопытством поглядела на него.

– Нет, – ответила она скупо.

– Он скоро вернется?

Она безразлично покачала головой и пожала плечами. Он не понял, имела ли она в виду, что Вейзборд придет не скоро, или что она не знает, когда он вернется.

– Я его друг, у нас общие дела, я приехал в Ниццу в короткий отпуск и хочу сделать месье Вейзборду сюрприз. Он вечером будет дома?

Женщина скрестила руки на груди. Можно было подумать, что она вот-вот повернется и уйдет в дом, но она ответила:

– Я экономка. Месье Вейзборда не будет день или два. Я скажу ему о вас.

– Я хочу удивить его. Куда он уехал?

Казалось, что экономка размышляла, ответить или нет. Она медленно покачала головой:

– Может, в Париж. Или в Женеву.

И она ушла в дом.

Аукционные залы Кристи находились на площади Таконнери, а Сотби – на набережной Мон-Блан. Как раз между своими соперниками, на улице Руссо, располагалась компания Кольер-Женева. Это место компания занимала не случайно. При любом удобном случае новое – и довольно напористое – руководство Кольер в Лондоне пыталось перехитрить и обойти старейшие аукционы мира изящного искусства. Старожилы Кольер отзывались о Кристи и Сотби как о «корове и свинье», презрительно смешивая их и пытаясь отыграться за те десятилетия, когда объектом злых шуток были аукционы Кольер. На Кольер смотрели как на выскочку, поскольку считалось, что компании чуть больше ста пятидесяти лет, – у нее еще молоко на губах не обсохло. Но это было не так. Кольер, основанная в 1837 году Томасом Кольером и Джоном Констеблем – которому «повезло» умереть в тот же год, – составляла серьезную конкуренцию, разрушая старые правила и устанавливая новые.

В Женеве на аукционах Сотби и Кристи уже десятилетиями выставлялись в основном украшения и драгоценные камни; более мелкие компании следовали их примеру. Но традиция оказалась на грани разрушения. Дерзкий анонс Кольер, в котором обещался первоклассный Сезанн, дал желанный результат. Торговые агенты и коллекционеры начали проявлять интерес, а это значило, что многие, отправляясь на отдых в Альпы или к Средиземному морю, по пути могли заехать в Женеву на аукцион. И все, над чем им придется потрудиться, – это запомнить международный код Женевы, чтобы вести телефонные переговоры.

Директор компании Роберто Оливейра, красивый мужчина с лучистыми глазами, был человеком ярким. Он прекрасно управлял аукционами, имел хорошие связи и отлично гармонировал с новым имиджем Кольер. Оливейра получил великолепное образование – Итон и Йель,– обучался на аукциониста в Кристи в Лондоне и поднялся до поста директора отдела импрессионизма и современной живописи. Ему было тридцать восемь лет, у него росла дочь-подросток, он был разведен и имел любовниц в трех столицах. Именно лондонская любовница свела его с адвокатом из Ниццы, который расспрашивал о стоимости и комиссионных и говорил о возможной продаже автопортрета Сезанна. Оливейра пообещал всяческое содействие и хороший каталог, но только после того, как он уменьшил комиссию с продаж на три процента и гарантировал резервированную цену в двадцать семь с половиной миллионов, Вейзборд согласился с ним сотрудничать.

Бесконечные слухи и истории о том, кто и почему уничтожал картины, были на руку Оливейре: если он сможет в декабре выставить портрет Девильё на аукционе, Кольер-Женева побьет рекорд, установленный Сотби, когда алмаз весом в 101 карат был продан за 13 миллионов долларов, а весь лот ушел за 31 миллион. Кроме того, это повысило бы статус Оливейры, и у него появился бы шанс занять пост исполнительного директора компании. Без подобных достижений успех невозможен.

В Кристи также негодовали оттого, что картина будет продаваться в Женеве, и вдобавок у Кольер. Адвокат Кристи написал разгневанное письмо, в котором говорилось, что Фредерика Вейзборда силой заставили принять это решение и что если ему и не угрожали, то уж наверняка предложили нереальные и противозаконные условия. В письме сочетались две крайности. «Убей или целуй», – охарактеризовал Оливейра заявление Кристи. Правда заключалась в том, что Фредерик Вейзборд хотел продать картину быстро, без труда и на выгодных для себя условиях.

Было 9.15 утра, когда Оливейре сообщили, что Фредерик Вейзборд находится в подземном гараже и что он не собирается оставлять машину, пока его не отведут в офис Оливейры два вооруженных охранника. Оливейра снял пиджак и надел кобуру с пистолетом. Благодаря еженедельным тренировкам в тире полиции он прекрасно владел оружием. Оливейра позвонил охраннику и договорился встретиться с ним в гараже.

Вейзборд приоткрыл окно и потребовал, чтобы Оливейра показал удостоверение.

– Я просил двух охранников, – раздраженно сказал Вейзборд. Он кашлял, и было заметно, что кашель причиняет ему боль.

Оливейра улыбнулся:

– Но нас здесь двое. – Он быстрым, ловким движением выхватил пистолет из кобуры. – Я умею им пользоваться,– сказал он убедительно и подал Вейзборду визитную карточку. – Я Роберто Оливейра, к вашим услугам.

Вейзборд сидел спереди на месте пассажира, за рулем был Леток, Габи с любопытством наблюдала с заднего сиденья. Картина, завернутая в одеяло, стояла рядом с Вейзбордом. Вейзборд, крепко вцепившись в картину, вышел из машины и велел Летоку нести его портфель и кислородный баллон. Лифт доставил их на второй этаж, и Оливейра пригласил всех в зал, где было множество картин без рам, сложенных на открытых полках. Тут же находились и рамы, которые нуждались в ремонте или позолоте. В углу был фотоаппарат, рядом стоял мужчина в халате.

– Сезанн? – спросил он.

Вейзборд посмотрел на него с опаской, крепко держа картину тонкими трясущимися руками.

– Кто еще знает, что я здесь с картиной? – резко спросил он.

– Признаюсь, это не такой страшный секрет, месье Вейзборд, – ответил Оливейра. – Мои сотрудники – типограф, который должен сделать фотографию, и мои коллеги в Лондоне.– По правде говоря, Оливейра «проболтался» намеренно, прекрасно понимая, что чем больше народу будет знать, тем больше будет публики и тем выше будут ставки.

– Больше об этом никто не должен знать, – сказал Вейзборд. – Всегда есть опасность, что кто-то попытается ее украсть.

– Наш сейф – просто бункер, и в нашем банке есть надежный сейф. Выбирайте любой.

Вейзборд отрицательно покачал головой:

– Я возьму картину с собой.

– Давайте по порядку, – сказал Оливейра успокаивающе. – Типографу нужна фотография до полудня, если вы хотите, чтобы каталоги вышли в пятницу.

Оливейра взял у Вейзборда картину и развернул одеяло. Он видел только черно-белые снимки этого автопортрета, но никогда – в цвете.

– Судя по бороде, я бы сказал, что это его средний период, от тысяча восемьсот семьдесят пятого до тысяча восемьсот семьдесят восьмого года. Я прав?

– Что-то в этом роде, – рассеянно ответил Вейзборд. – У меня есть точные записи.

– Мне не терпится увидеть, как они соотносятся с историей автопортрета, которую подготовили мы.