- Хорошо, что она нас покинула, командир, - негромко, только для ушей бригадира, выговорил рутьер, лицом и речью настоящий горец. - Ты правильно сделал, отослав ведьму.

- Да неужто? - привычно окрысился бригадир, как всегда, когда кто-то позволял себе хоть в малости покушаться на его авторитет или хотя бы заговорить покровительственно.

- Да, господин, - горец сразу опустил голову, показывая, что и в мыслях не имел проявить неуважение. Причем, как показалось Сантели, почтение рутьера было вызвано как раз тем, что бригадир якобы избавился от лекарши.

- Я умею видеть, немного, самую малость, но умею, - быстро и еще более тихо заговорил наемник. - И я вижу ее. Она - coisich a'bàs, несчастье скрыто в ее правой руке, смерть прячется в ее левой руке, и сам Эрдег Гозчасара смотрит на мир ее глазами. Хорошо, что ведьмы больше нет с нами.

- Да... - Сантели машинально осенил себя знаком Пантократора. Горец повторил знак, только расставив пальцы «рожками». - Может быть, ты и прав.

Маленькая фигурка уходила все дальше на юго-восток. Пока, наконец, вовсе не скрылась из вида.

Последние дни весны в Малэрсиде выдались урожайными на события удивительные и загадочные. Для начала в порт вернулся один из военных кораблей, событие само по себе рядовое, однако судно выглядело так, будто вышло из страшнейшего боя. С уполовиненной командой и разгромленной палубой, будто целая команда безумных дровосеков стремилась разбить в щепу все, что только возможно. Выживших немедленно и всем скопом изолировали, как чумных, да так и продолжали удерживать в карантинном бараке.

Затем по герцогскому дворцу прокатилась волна тихих смертей. Конечно, с одной стороны «волна» - сказано громковато. С другой, когда в одну ночь сразу трое далеко не последних приближенных герцога дружно вешаются, оставив покаянные письма и завещав патрону все имущество, обойдя даже прямых родственников - как еще назвать подобное?

И наконец, средняя дочь владетеля, прекрасная Клавель аусф Вартенслебен, наследница герцога если не по рождению, то по заслугам и всеобщему признанию, оказалась единовременно удалена от всех семейных дел, заперта под домашним арестом и выдана замуж хрен пойми за кого. Но то есть опять же, с одной стороны не, чтобы совсем «хрен пойми», жених был не последним человеком на Острове, настоящий боном Алеинсэ, пусть и побочной ветви. С другой ... где это видано, чтобы церемония бракосочетания прошла заочно (!), отняв не более четверти часа, и невеста сразу же отправилась на Остров, к суженому (который, надо заметить, с юных лет пользовался дурной славой человека развращенного даже по вольным меркам старинных родов). Без представления, помолвки, торжественных въездов, празднеств, гуляний и раздачи подарков... Невиданное дело!

Злые языки в подворотнях, на пристанях и в полутьме кабаков шептали, что старый герцог в ярости, какой за ним не видели уже лет сорок. С той поры, когда последний и слабейший в длинной цепи наследников Вартенслебена в очередной раз был унижен старшими сородичами, после чего решил, что почти два десятка братьев и племянников - это слишком много, и число «один» прекрасно в своей благородной простоте.

Однако ни один хитрый ум так и не смог разгадать природы злости, что обуяла Старика...

* * *

Картина была заключена в новенькую серебряную раму с прочно наложенным заклятием, что останавливало процесс распада ткани и красок. Сейчас, очищенное от пыли веков, полотно казалось неестественно белым, дополнительно оттеняющим лаконичную простоту рисунка.

Изображение не было завершено, пребывая в том состоянии, когда черновая работа кипит вовсю, и до стирания лишнего черствым хлебным мякишем еще далеко. Однако из паутины «рабочих» линий, складывающихся в простые геометрические фигуры, показывающих направление перспективы и границы образов, уже вполне отчетливо проступал замысел художника.

Картина была организована по классическому принципу «прямоугольник в прямоугольнике углом». Тонкие черные линии представляли образ женщины в свободной куртке с широким и очень свободным воротником, частью открывающим даже плечи. Модель сложила руки так, что левая опиралась на фехтовальную маску из переплетенных прутьев, а правая покоилась локтем на левой кисти, в свою очередь, поддерживая подбородок.

Ладони скрывались в перчатках с широкими раструбами и защитными накладками. Правая ключица, сразу над вырезом воротника, была чуть заретуширована - то ли тень, то ли синяк. Общая композиция наводила на мысль о втором, синяк, скорее всего, был получен в учебном поединке. Волосы модель стянула назад, лишь пара выбившихся из небрежной прически локонов падала на виски, а один, особо вольный, доставал до плеча.

Нижняя половина лица оказалась лишь намечена самыми общими контурами, однако можно было сказать, что неведомый живописец сумел поймать тот удивительный момент, когда смех лишь зарождается в тонких морщинках, в неуловимом изгибе губ. Это была спокойная, сдержанная улыбка абсолютно уверенного в себе человека.

Весь рисунок оказался выполнен углем, лишь волосы несколько раз тронул сангиновый карандаш, как будто автор примеривался, оценивая, как угольные линии сочетаются с красноватым оттенком.

- Что скажешь? - спросил герцог

- Мне кажется... - брюнетка в куртке рутьера помолчала. Ее бледное красивое лицо казалось неподвижной маской. Однако внимательный взгляд мог бы заметить легчайшие признаки неуверенности. Темноволосая фемина колебалась - не в своих убеждениях, а в необходимости их озвучить. Однако решилась.

- Я уверена, что картина подлинная. Это рука Гериона, последний период творчества, когда мастер стал культивировать очень скупую графику. От масштабных красочных полотен - к портретам в одном-двух цветах.

- И все?

- Нет. Еще я уверена ... уверена ... Литира в углу.

- Да, обычная «разминка художника».

- Она слишком витиевата, даже для тех времен. И если ее зеркально развернуть, то символ похож на пиктограмму Старого Языка, еще до первоосновного имперского алфавита.

- И она означает?.. - нетерпеливо подогнал герцог.

- Ее можно прочитать как «изображаю себя», - решившись, на одном дыхании выпалила брюнетка.

Старик в белоснежной мантии с золотым шитьем помолчал, близоруко всматриваясь в картину. На самом деле зрение герцога было острым, как у горной птицы.

- Автопортрет, - наконец отметил он, не то спрашивая в уточнение, не то соглашаясь. Брюнетка предпочла помолчать.

- А это в свою очередь значит, - продолжил в задумчивости герцог. - Правы те маргиналы от искусства, которые утверждали, что Герион - всего лишь псевдоним для мастера, что пожелал творить анонимно.

И снова брюнетка не проронила ни слова.

- Огойо был прав. Ошельмован, оболган, изгнан из всех художественных сообществ. Умер в нищете, забытый. И все же он был прав. Теперь мы единственные во всей Ойкумене, кто в точности знает, как выглядел величайший живописец в истории. Или, если быть точным, как она представляла себя...

Герцог снова помолчал, вздохнул. Бросил долгий, мрачный взгляд в сторону окна, вернее отсутствующей стены, за которой с широкого балкона без перил открывался чудесный вид на гавань. Там, вдали, как раз исчезал последний парус корабельного кортежа, что увозил на Остров, к нетерпеливому жениху, прекрасную Клавель.

- Перестань одеваться как батальер невысокого пошиба, - брюзгливо, без перехода и вводной речи приказал герцог. - И избавься, наконец, от своей гнусной твари. Она меня раздражает и гадит на полы замка. В конце концов, это неуважение к предкам и лучшему в Ойкумене песчанику. Камень родовых поместий допустимо осквернять кровью родственников, а не дерьмом хобиста.

- Как пожелаете, чтимый отец, - опустила взгляд брюнетка.