Пока я «перевариваю», покатываясь на телеге, лягушачью историю, Егор Иваныч идет в заросли кукурузы и приносит для лошади пару спелых початков.

— Чалого я выменял на Маечку, чтоб ее волки съели. И Чалый меня уважает. Як сяду писать — подходить и блокнот нюхает…

Наш возок стоит у стенки ольхового леса. Нигде в ином месте не видел я ольшаников столь могучих. Километра четыре можно идти этим лесом к Хопру. Но лишь редкий знающий человек предпримет это небезопасное путешествие.

Этот исключительный по богатству природы степной оазис и есть заповедник. Не перечислить всех, кто нашёл тут приют: олени, бобры, кабаны, выхухоль, журавли, утки, цапли…

Бережина — один из кордонов Хопёрского заповедника.

Небольшой домик окнами смотрит в степь, а двором упирается в лес. Тут и живёт уже несколько лет Егор Иванович Кириченко.

— Детей нема. Бытуем с жинкою двое. Вона сегодня на вышке — пожары шукае…

— Не скучно тут жить-то?

— Сказать по правде, скучать-то некогда — служба, пусть и нехитрая, да и скотину держим. Зарплата у лесника, знаете сами, — на хлеб да соль…

Во дворе Егора Иваныча гоготаньем приветствовали два благородной осанки гуся, о ногу тёрлась истосковавшаяся по людям собака. В хлеву о себе заявили два поросёнка. И важничал посредине двора индюк с восемью индюшатами.

— Есть ещё кролики. Почти одичалые. Бегають як хотять. Вон поглядите — усе кругом в норках, боюсь, Чалый ногу сломает. Вечером подывитесь — скачуть вольно, як зайцы…

— Дичь и домашняя животина рядом живут. Бывают, наверное, конфликты?206

— Бувають. Якая же жизнь без конфликтов. Лисы до кроликов дюже охочи. Но воны — видели норы — раз, и только хвостик мелькнул. Теперь, чую, лисы до индюков подбираются.

У прошлую среду трёх маленьких задавили. Но то, думаю, молодые лисята — учатся… Есть волки. Живут где-то близко. Мимо кордону, по следам вижу, ходили не раз. Но ни боже мой — ни поросёнка, ни лошади, ни даже куры не тронул. Умён зверина! Там, где живее, — не шкодить…

Из всех зверей, Василий Михайлович, наибольшее поголовье — за комарами. На окнах видите марлю, на двери — занавески? Це оборона против сих динозавров. Двухмоторные, дьяволы!.. А ишо ужаков много. Место Бережиной называют не зря. Весною вода як раз до двора подымается. Ну ужаки, понятное дело, на тёплое место, на берег лезуть. Ступить негде от етого войску… И все же Бережина — гарное место, вольное и покойное. Как-то я встретил в Новохопёрске доброго старичка Куликова Александра Иваныча. Вин тридцать лет безвылазно на кордоне прожил. Ну, понимаете сами, сердцем прирос. Мне так прямо голову на плечо положил:

— Ты с Бережины?! Ну як вона там?..

— Да стоить, — говорю, — в порядке. Колодец собираюсь почистить, банку мерекаю сладить…

— Ну а як ужачки, а?

— А як же, — говорю, — есть.

— И у кордоне бувають?

— Бувають, — говорю, — як же без етого.

— У меня, Егорошука, был один ужачок — любимый, у левом валенке жил. Звернётся калачиком и спыть. Я валенок набок клал, щоб было ему удобней. Выйдет, попьё из блюдечка молока и опять спыть. Бывало, валенки надо обуть — обе-режно его выпускаю. А вернусь — вин опять у левый валенок и спыть…

Егор Иваныч задумывается, гладит клеёнку стола.

— Я пригласил тогда Александра Иваныча у гости.

Приезжай, — говорю, — посидим, поговорим, повспоминаем. Шутка ли, тридцать лет на одном месте. Не только ужак, любая травинка станет родною…

Сидя с лесником во дворе на скамейке, мы видим, как в пойму полетели на ночлег журавли, как устроились на насест куры и замелькали над огородом на красном закате летучие мыши.

Машина из заповедника появилась уже в темноте.

— Ну что ж, до побаченья. Не забывайте про Бережину…

Потушив фары, мы постояли на опушке минут десять.

В степи плясали красноватые языки света — перед пахотой жгли стерню. Далеко в стороне, пронося по звёздному небу мигающий огонёк, летел самолёт. А справа, рядом с дорогой, темнела громада леса. Запах бензина возле машины перебивался запахом диких опавших яблок.

О кончине Егора Ивановича узнал я недавно. С его другом мы встретились на сельском погосте. Поговорили о Егоре Ивановиче: «Солнечный был человек…»

И навестили мы Бережину. На крыше заброшенного сарая сидел выводок ласточек, уже готовый улететь в дальние края. «А Егора Иваныча нет. Некому проводить птиц».

Утро туманное, утро седое…

И день такой же. Кораблями на якорях расплывчато темнеют стога на поле. Акварелью размыта зубчатая кромка леса. Краски не яркие, блёклые — ни зелени, ни цветка. Всё вымокло, увяло и облетело. И лишь в кореньях и клубнях будет дремать до весны сила грядущих зелёных побегов. Там и сям по опушке кабаньи покопы — в сумерках и ночами звери ищут личинок, коренья, мышиные гнезда. Если б не эти следы кормёжек, лес показался бы всеми покинутым.

Лес чёрен и молчалив. Ветреное непогодье отряхнуло с деревьев все до единого листика. Раздетый лес стал проницаем для звуков — слышно, как где-то в деревне колют дрова и лает собака. В голых ветках обнаружились летние тайны птиц — темнеют гнёзда большие и малые. Сорочий дом висит над самой тропкой, где ходят люди, и никто не заметил его в листве. Высоко на берёзе мокнет гнездо воронов. Я наблюдаю его лет восемь. Добротная постройка на высоте недоступной. Весной гнездо опят оживёт — дружная пара птиц постоянно держится в этом районе. В предзимье острожные вороны почему-то смелеют — летают так низко над лесом, что слышен скрип маховых перьев.

И лоси в это время ходят свободней — видишь следы на опушке, в болотистых ивняках, примыкающих прямо к шоссе. И нет в лесу поваленной ветром или подсечённой человеком осины, на которую лоси бы не наткнулись в своих хожденьях. Найдут непременно и обглодают до белизны. В компании с лосем кору осины грызёт и зайчишка — очищает ветки потоньше. На мягких намокших листьях следы косого не остаются. Лосиный же след глубок, громаден и полон холодной лесной воды — напиться можно из следа.

Звуки… Их очень немного. С криком тревоги взлетела с куста калины стайка дроздов и стихла в березняках, ожидая, когда пройдёт человек и можно будет опять кормиться.

Белка, искавшая что-то в опавших листьях, с испуганным верещанием кинулась вверх по берёзе и уронила оттуда чуть тронутый зубом орешек. Изредка слышишь перекличку синиц. На фоне серого неба их не сразу и разглядишь.

Пушистые шарики с длинными, как у сороки, хвостами оживлённо снуют по веткам, окликают друг друга, чтобы не потеряться в пасмурном дне. А вот ещё один звук, характерный для этой предзимней погоды, — меланхоличные тихие посвисты. Снегири… Красногрудые птицы сидят на покрытых каплями влаги ветках ольхи, необычным для леса цветом напоминают: не все краски природа порастеряла.

Следом за прилетевшими с Севера снегирями придут и снега. Знакомый лесник на кордоне подшивает старые валенки. Жена его к празднику щиплет гуся — белая горка перьев лежит на крыльце. Мальчишка-внук лезвием бритвы очиняет перо и, обмакнув в чернила, пишет на белом листе: «Скоро зима». «Да, теперь уже скоро, — соглашается дед. — Придёт, положит на дворе белый пачпорт — вот, мол, и я. Принимайте!»

День, не успев наполниться светом, тихо уходит за лес. Нет ещё четырёх, а уже надо прикидывать, чтобы не в самую темень идти опушкой к дороге. Собака лесника, обычно далеко провожавшая гостя, на этот раз ленится — виновато вильнула хвостом и юркнула в конуру. «Это к снегу или к дождю», — философствует хозяин, засовывая в рюкзак тебе на дорогу холодные, вынутые из листьев на чердаке яблоки.