— Мне отец говорил: из всех созданий Бог больше всего любит камни, оводов, сорную траву и бедных людей. Вот почему он сотворил их так много.

— Но кажется, каждый год они возвращаются на прежнее место, эти камни, — заметил Майк.

— Похоже на то, — согласился Уилл. — Иначе как объяснить, что они опять появляются.

С другого берега Кендускига, темно-оранжевого от догорающего заката, послышался какой-то дикий крик. Затем наступила гробовая тишина, и Майк почувствовал, как руки у него покрылись гусиной кожей.

— Я люблю тебя, папа, — произнес он внезапно, и от избытка чувств на глаза его навернулись слезы.

— Я тоже тебя люблю, Майк, — ответил отец и крепко обнял его. Майк почувствовал, как щеки коснулась рубашка из грубой фланели.

— Ну что, не пора ли домой? Только-только успеем принять ванну, а там уже мама соберет нам ужин.

— Угу!

— То-то «угу», — сказал Уилл Хэнлон, и они оба рассмеялись. Они устали, но настроение было хорошее. Они отлично потрудились, но не перенапряглись: руки, загрубевшие, черные после камней, не болели.

«Весна пришла», — думал Майк, засыпая у себя в комнате, пока родители рядом в гостиной смотрели по телевизору «Молодоженов». «Слава Богу, весна. Слава Тебе, Господи!» И, погружаясь в дремоту, Майк снова услышал истошный вопль, но он растворился в сновидениях. «Весна — пора хлопот, но время чудесное».

После того как с камнями было покончено, Уилл ставил свой грузовик в густую траву на задворках и выводил из сарая трактор. Боронили поля. Отец сидел за рулем, а Майк ехал сзади, держась за железное сиденье, либо шел вдоль колеи и подбирал камни, которые он раньше не выбрал, и отшвыривал их в сторону. Затем начиналась посевная, потом летние работы. Изо дня в день мотыжили землю. Мать набивала соломой и обряжала огородные пугала — Лэрри, Моу и Керли, а Майк с отцом прилаживали к их соломенным головам трещотки: консервные банки с оторванными верхом и дном. Банки подвешивались на натертую воском и канифолью веревку, и от дуновения ветра они издавали резкий звук — дребезг, карканье и вой. Птицы быстро сообразили, что чучела не представляют для них угрозы, но трещоток все-таки боялись.

Начиная с июля наряду с прополкой собирали урожай, сначала горох и редис, затем салат и помидоры, в августе — кукурузу и фасоль, а в конце сентября — тыквы и кабачки. Где-то в разгар уборочной страды собирали молодой картофель. Дни становились короче, ветер крепчал. Майк с отцом увозили с полей чучела, зимой они куда-то исчезали, видно к весне придется готовить новые.

Осенью Уилл приглашал соседей — Нормана Сэдлера с сыном (оба они были глухие), и Норман приезжал со своей картофелекопалкой.

В последующие три недели убирали картофель. Кроме того, Уилл нанимал трех-четырех старшеклассников и платил им по четвертаку за баррель. Допотопный «форд» медленно курсировал вдоль грядок на южном поле — оно было самым большим. В кузове стояли бочки с наклейками, на каждой из которых стояло имя сборщика. В конце рабочего дня Уилл доставал свой старенький сморщенный кошелек и расплачивался с каждым наличными. Получали свое и Майк с матерью, это были их личные деньги: Уилл никогда не допытывался, на что они их потратили. Когда Майку исполнилось пять лет, Уилл завел ему личный счет в банке, куда отчислял пять процентов дохода от фермы. В ту пору Майк уже отличал сорняки от ростков гороха. Каждый год в День Благодарения отец прибавлял ему по одному проценту: Уилл высчитывал долю Майка с прибыли и перечислял деньги в банк, но Майк никогда не видел этих денег. Они должны были пойти на оплату обучения в колледже, и их нельзя было трогать ни при каких обстоятельствах.

Наконец Норман Сэдлер увозил домой свою картофелекопалку, дни в ту пору стояли серые, холодные; оранжевые тыквы, положенные у сарая, покрывались инеем. Майк, бывало, стоял в палисаднике, засунув руки в карманы джинсов, и наблюдал, как отец заводит в сарай сначала трактор, а затем допотопный грузовик.

«Ну вот, готовимся к зимней спячке, — думал он. — Весна прошла, лето пролетело. Уборка закончилась». Да и осень была на исходе, это даже не осень, а какой-то огрызок осени: голые деревья, скованная морозом земля, корочка льда у берегов Кендускига. В полях вороны садились на плечи Лэрри, Моу и Керли и отдыхали на них в свое удовольствие. Чучела были безголосы и безобидны.

Нельзя сказать, чтобы Майка пугала мысль о быстротечности времени: в свои десять лет он был еще слишком мал, чтобы так думать о смерти. Будущее сулило множество удовольствий и развлечений: катание с ледяных горок в Мак-Кэррон-парке, каток, снежные баталии, снежные крепости. Было время подумать о том, как они с отцом отправятся в лес за рождественской елкой, время подумать о лыжах «Нордикс», которые отец, возможно, подарит ему на Рождество.

Зима — это хорошо… но посмотришь, как отец загоняет в сарай грузовик

(весна прошла, лето пролетело, уборка закончилась)

и всякий раз становится грустно; так всякий раз он с грустью провожал стаи птиц, улетающих зимовать на юг; или порой от одного только света наклонных солнечных лучей у него вдруг непонятно отчего наворачивались на глаза слезы. «Снова готовимся к зимней спячке».

Однако в жизни Майка была не только учеба и работа по хозяйству. Уилл Хэнлон не раз говорил жене, что мальчику нужно выкроить время для рыбалки, даже если у него будут другие планы. Когда Майк приходил из школы, он первым делом клал учебники на телевизор в гостиной, затем готовил что-нибудь поесть на скорую руку (он питал пристрастие к бутербродам с маслом из арахиса и луком — сочетание, которое маму повергало в трепет). Затем читал записки с инструкциями: прополоть такие-то грядки, собрать то-то и то-то, перенести корзины, подмести сарай и многое, многое другое. Но, по крайней мере, раз в неделю, а иногда и дважды отец не оставлял записки. В эти дни Майк ходил на рыбалку или занимался чем-нибудь еще.

Это были чудесные дни: не надо отправляться куда-то по делам, никакой спешки и суеты.

Иногда отец оставлял ему короткую записку: «Ничего по дому сегодня делать не надо». Или: «Поезжай в Оулд-Кейп, посмотри на трамвайные рельсы». И Майк отправлялся в Оулд-Кейп, где еще сохранились трамвайные пути. Он внимательно их разглядывал и с удивлением думал: как странно, что трамваи, похожие на поезда, разъезжали по середине улицы. Вечером Майк с отцом иногда обсуждали дневную экскурсию, и отец показывал фотографии Дерри, где действительно когда-то ходили трамваи. На вагонах расклеены плакаты с рекламой сигарет. А как-то раз отец отправил Майка в Мемориал-парк, где стояла водонапорная башня, посмотреть, как купаются птицы в птичьем бассейне. Однажды они с отцом ходили в городской суд поглядеть на адскую машину, которую шеф полиции Бортон обнаружил на чердаке почтенного учреждения. Это был «электрический стул», отлитый из стали, с ручными и ножными креплениями наподобие кандалов. Из спинки и сиденья стула торчали круглые набалдашники. Майку вспомнилась фотография из какой-то книги: фотография «электрического стула» в тюрьме Синг-Синг. Бортон разрешил Майку сесть на «электрический стул» и опробовать наручники.

После того как прошло первое зловещее ощущение непривычности, Майк вопросительно посмотрел на отца и шефа Бортона: ему было непонятно, почему для бомжей, ошивавшихся в городе, как выразился Бортон, полагалось в двадцатые — тридцатые годы столь суровое наказание. На шарообразных выступах стула сидеть было неудобно, а из-за пут металлических креплений невозможно было принять нужное положение, но…

— Мда, ты еще малец, — сказал Бортон и хохотнул. — Сколько ты весишь? Фунтов семьдесят — восемьдесят? Большинство бродяг, которых сажал в это кресло шериф Сэлли, весили в два раза больше. Посидят этак часок — приятного мало, часа два-три — уже хреново, а часиков пять-шесть — хоть волком вой. Через семь-восемь часов начнут визжать как недорезанные, а часиков через шестнадцать-семнадцать — льют слезы. А когда закончится их суточное пребывание в нашем городе, они готовы поклясться чем угодно, хоть самим Господом Богом, что ноги их больше не будет в Дерри. И насколько я знаю, редко кто из них испытывал судьбу во второй раз. Провести сутки на «электрическом стуле» — это тебе не фунт изюму.