— Действительно, Стентон, вам следует хорошо отдохнуть, — заключил Гендерсон, собирая бумаги.

Нагой, он стоял один во тьме и обеими руками держал над головой горящий факел, от которого густыми клубами валил дым. В красном свете факела землю под ногами было видно всего на несколько шагов вперед; дальше простирался мрак. Время от времени налетал порыв ветра; вдруг становился виден (или это только ему мерещилось?) блеск чьих-то глаз, слышалось подобное далекому грому бормотание: “Держи его выше!” Он тянул факел выше, хотя руки дрожали и факел в них дрожал тоже. Бормочущая тьма, обступив его, закрывала все пути к бегству.

Красное пламя заплясало ярче, ветер посвежел. Онемевшие руки дрожали сильней, факел клонило то в одну, то в другую сторону; по лицу стекал липкий пот; уши уже почти не воспринимали тихого, но все заполняющего рокота: “Выше, выше держи!”… Время остановилось, но рокот разрастался, вот он уже стал воем, но почему-то (и это было страшно) в круге света по-прежнему никто не появлялся.

— Теперь иди! — бурей провыл могучий голос. — Иди вперед!

Не опуская факела, он шагнул. Земли под ногой не оказалось. С воплем о помощи он провалился во тьму и гул. Впереди не было ничего, только языки пламени метнулись к глазам — падая, он не выпустил из рук факела.

Время… время, и свет, и боль — все началось снова. Он стоял на четвереньках в канаве, в грязи. Лицо саднило, а глаза, хотя было светло, видели все как сквозь пелену тумана. Он оторвал взгляд от своей запятнанной грязью наготы и обратил его к стоящей над ним светлой, но неясной фигуре. Казалось, что свет исходит и от ее белых волос, и от складок белого плаща. Глаза смотрели на Ганиля, слышался голос:

— Ты лежишь в Могиле. Ты лежишь в Могиле Знания. Там же, под пеплом от Адского Огня, лежат и больше не поднимутся никогда твои предки.

Голос стал тверже:

— Встань, падший Человек!

Ганиль, пошатываясь, встал на ноги. Белая фигура продолжала, показывая на факел:

— Это Свет Человеческого Разума. Это он привел тебя в Могилу. Брось его.

Оказывается, рука его до сих пор сжимает облепленную грязью обуглившуюся палку; он разжал руку.

— Теперь, восстав из мрака, — торжественно и ликующе почти пропела лучезарная фигура, — иди в Свет Обычного Дня!

К Ганилю, чтобы поддержать, потянулось множество рук. Рядом уже стояли тазы с теплой водой, кто-то мыл его жесткими губками; потом его вытерли досуха. И вот он стоит чистый, и ему очень тепло в сером плаще, заботливо накинутом на плечи, а вокруг, в большом светлом зале, повсюду слышатся веселый говор и смех. Какой-то лысый человек хлопнул его по плечу:

— Пошли, пора давать Клятву.

— Все… все ли я сделал правильно?

— Все! Только слишком долго держал над головой этот дурацкий факел. Мы уже думали, что нам весь день придется рычать в темноте. Идем.

С высокого с белыми балками потолка до черного пола (футов на тридцать) ниспадал сверкающий белизной занавес, к нему и повели Ганиля.

— Завеса Тайны, — совсем буднично пояснил ему кто-то.

Говор и смех оборвались; теперь все молча и неподвижно стояли вокруг него. В этом безмолвии белый занавес раздвинулся. По-прежнему, как сквозь туман, Ганиль увидел высокий алтарь, длинный стол, старика в белом облачении.

— Поклянешься ли ты вместе с нами нашей Клятвой?

Кто-то, слегка толкнув Ганиля, подсказал ему шепотом: “Поклянусь”.

— Поклянусь, — запинаясь, проговорил Ганиль.

— Клянитесь же, Давшие Клятву! — И старик поднял над головой железный стержень, на конце которого был укреплен серебряный “икс”. — Под Крестом Обычного Дня клянусь не разглашать обряды и тайны моей Ложи.

— Под Крестом… клянусь… обряды… — забормотали вокруг; Ганиля опять толкнули, и он забормотал вместе с остальными.

— …Хорошо поступать, хорошо работать, хорошо думать…

Когда Ганиль повторил эти слова, кто-то шепнул ему на ухо: “Не клянись”.

— …Бежать от всех ересей, предавать всех чернокнижников Судам Коллегии и повиноваться Высшим Мастерам моей Ложи отныне и до самой смерти…

Бормотание, бормотание… Одни вроде бы действительно повторяли длинную фразу, другие, похоже, нет; Ганиль, совсем растерявшись, не зная, как ему быть, пробормотал слово или два, потом умолк.

— …и клянусь не посвящать в Тайну Машин тех, кому не надлежит ее знать. Призываю в свидетели моей клятвы Солнце.

Голоса потонули в оглушительном скрежете. Часть потолка вместе с кровлей медленно, рывками начала подниматься, и за ней показалось затянутое облаками желто-серое летнее небо.

— Смотрите же на Свет Обычного Дня! — вдохновенно провозгласил старик.

Ганиль поднял голову и уставился вверх. Поднимавшаяся на оси часть крыши остановилась на полпути — по-видимому, в механизме что-то заело; раздалось громкое лязганье, потом наступила тишина. Очень медленно старик подошел к Ганилю, поцеловал его в обе щеки и сказал:

— Добро пожаловать, Мастер Ганиль, отныне и вы причастны к обрядам Тайны Машин.

Посвящение совершилось, Ганиль был теперь одним из Мастеров своей Ложи.

— Ну и ожог же у тебя! — сказал лысый.

Все они уже шли по коридору назад. Ганиль ощупал лицо рукой; кожа с левой стороны на щеке и у виска оказалась содранной — больно было дотрагиваться.

— Тебе еще повезло, что уцелел глаз, — продолжал лысый.

— Чуть было не ослеп от света Разума, а? — сказал тихий голос.

Обернувшись, Ганиль увидел человека со светлой кожей и голубыми глазами — голубыми по-настоящему, как у кота-альбиноса или у слепой лошади. Ганиль, чтобы не видеть уродство, сразу отвел взгляд в сторону, но светлокожий продолжал тихим голосом (это был тот же голос, что во время Клятвы прошептал ему: “Не клянись”):

— Я Миид Светлокожий. Мы с тобой будем работать вместе в Мастерской Ли. Как насчет пива, когда мы отсюда выберемся?

Было очень странно после всех потрясений и торжественных церемоний этого дня очутиться в сыром, пахнущем пивом тепле харчевни. Голова у Ганиля закружилась. Миид Светлокожий выпил полкружки, с видимым удовольствием стер с губ пену и спросил:

— Ну, что ты скажешь о посвящении?

— Оно… оно…

— Подавляет?

— Да, — обрадовался Ганиль, — лучше не скажешь — именно подавляет.

— И даже… унижает? — подсказал светлокожий.

— Да. Великое… великое таинство.

Ганиль сокрушенно уставился в кружку с пивом. Миид улыбнулся и сказал своим тихим голосом:

— Знаю. А теперь допивай скорей. Пожалуй, тебе следует показать этот ожог Аптекарю.

Ганиль послушно вышел за ним следом на вечерние узкие улочки, кишевшие пешеходами и повозками, среди которых пыхтели и самодвижущиеся. На Торговой площади ремесленники запирали на ночь свои будки, уже были закрыты на крепкие засовы огромные двери Мастерских и Лож на Высокой улице. То там, то здесь, словно растолкав нависающие над улицей и налезающие один на другой дома, появлялся гладкий, без окон, желтый фасад храма, украшенный полированным медным кругом. В темных недолгих летних сумерках под неподвижной пеленой облаков темноволосые с бронзовой кожей люди Обычного Дня собирались группами, стояли без дела, толкались и разговаривали, переругивались и смеялись, и Ганиль, у которого от усталости, боли и крепкого пива кружилась голова, старался держаться поближе к Мииду; хотя Ганиль и был теперь Мастером, чувство у него было такое, будто только этот голубоглазый незнакомец знает путь, которым ему, Ганилю, следует идти.

— XVI плюс XIX, — раздраженно сказал Ганиль. — Что за чушь, юноша, ты что, складывать не умеешь?

Ученик густо покраснел.

— Так, значит, не получается, Мастер Ганиль? — неуверенно спросил он.

Вместо ответа Ганиль до отказа вогнал металлический стержень в отверстие парового двигателя, который чинил юноша; прут оказался на дюйм длиннее, чем нужно.

— Это из-за того, Мастер, что большой палец у меня слишком длинный, — сказал юноша, протянув руку с узловатыми пальцами. Расстояние между суставами большого пальца было и в самом деле необычно велико.