Один лишь Карапана, главный вдохновитель наступившего мира и согласия, не принимал участия в этом всеобщем ликовании. Он по-прежнему сидел на табурете, исполненный старческого достоинства, курил трубку, проницательно поглядывая из-за клубов дыма, и молчал.

— Варраулам вы привезли подарки, а нам? — воскликнул кто-то из старейшин.

— Привезли и вам! — с готовностью ответил Манаури.

— Я хочу шпагу! — крикнул Фуюди.

— И я хочу шпагу! — поспешил за ним Пирокай.

— И я!.. И я!.. — послышалось со всех сторон.

Видно, испанские шпаги со времени нашей бытности у варраулов вошли в моду на берегах Ориноко. К сожалению, лишних шпаг у нас оставалось всего две, и получили их Конесо и Пирокай. Остальным пришлось довольствоваться разными тряпками, одеждой, несколько кафтанов украсили плечи лучших воинов. Глаза шамана хищно горели, но и он получил свое: богатую капитанскую шляпу с великолепным страусовым пером.

Старейшин буквально обуяло безумство алчности. Они теребили нас и с чисто детской настойчивостью требовали что-нибудь подарить, и притом не одну вещь, а сразу много.

— Дай мне мушкет, — наступал на меня Конесо.

— И мне тоже! — тут же не отставал от него Пирокай.

— Ружей пока не дам! — ответил я. — Они сейчас нужны мне самому. Вы получите их, но потом.

Страсти понемногу улеглись.

День кончался. Было еще светло, хотя солнце за туманной дымкой клонилось уже к западу.

Итак, утомительное наше путешествие привело нас, или, по крайней мере, моих товарищей, к цели: мы были у своих. Страстная мечта многих месяцев, да что там! — долгих лет осуществилась полностью и самым лучшим образом. Удалось успешно преодолеть и последнюю преграду — неприязнь со стороны предубежденных старейшин, обезоружить их искренностью, ну и, конечно, дарами.

Очнулся я от устремленного на меня напряженного взгляда шамана. Он смотрел изучающе, с недоброй иронической усмешкой на холодных губах. Как только взгляды наши встретились, жестокость, написанная на его лице, тотчас же смягчилась и пропала. Шаман жестами спросил, не желаю ли я покурить его трубку. Я дал понять, что не возражаю.

— Не бери его трубку в рот! — услышал я за собой испуганный шепот.

Это остерегал меня хромой Арасибо, сидевший на земле за моей спиной. Никто, кроме меня, его не слышал. Но он говорил по-аравакски, и я сделал вид, что не понял предостережения. Я взял трубку из рук Карапаны, вложил ее в рот и сделал глубокую затяжку. В тот же миг, содрогнувшись, я убедился в правоте предостережения, но было поздно. В трубке содержался какой-то яд. Сквозь табачный дым явственно пробивался незнакомый кисловатый привкус. Голова у меня закружилась, фигура Карапаны поплыла перед глазами, и я едва не потерял сознание. Все это произошло с молниеносной быстротой. Недомогание длилось всего несколько секунд, а когда сознание ко мне вернулось, шаман все так же с издевкой усмехался.

В голове у меня еще шумело, но и эти неприятные ощущения вскоре исчезли, и, казалось, отравление не оставило никаких следов.

Карапана с преувеличенным почтением вынул из моей руки трубку и сам затянулся из нее раз, второй, третий, глубоко вдыхая и затем выпуская густые клубы дыма. Я наблюдал за ним с пристальным вниманием: ни одно малейшее его движение не ускользало от меня. Но хотя шаман ничего в трубке не заменил и курил ее так же, как и я, мне не удалось заметить у него ни единого признака недомогания. Яд на него либо не действовал, либо — и это казалось наиболее вероятным — его вообще не было в дыме, когда он курил, и я не мог найти этому объяснения.

Карапана, заметив мое недоумение, удовлетворенно захихикал и с издевкой произнес:

— Кажется мне, табак наш пришелся тебе не по вкусу!

Я встал. Ноги у меня еще дрожали. Наклонившись над шаманом и сурово нахмурив брови, я сжал кулак и процедил сквозь зубы:

— Не советую тебе, Карапана, найти во мне недруга! И глупые свои шуточки со мной ты оставь!

Слова эти, переведенные Арнаком, Карапана пропустил мимо ушей, словно не поняв их смысла и считая все происшедшее просто удачной шуткой. В глазах его светилось немое торжество, торжество и издевка, когда он елейным голосом, с показным сочувствием и как бы оправдываясь, проговорил:

— Да, не на пользу тебе наш табак. Белый Ягуар, не на пользу!

Все это происшествие, несомненно, призвано было служить скрытым предостережением, и я отлично это понимал. Итак, ослаблять бдительность и благодушествовать в этой обстановке с моей стороны было бы непростительным легкомыслием.

Яд, данный мне колдуном, не повлек за собой каких-либо особых бед, и спустя полчаса я совершенно пришел в себя. Когда мы остались одни, Арасибо через Арнака объяснил мне уловку шамана. Его бамбуковая трубка разделялась деревянной пластинкой на две изолированные друг от друга части. В одной находился обычный табак, а в другой — табак с ядом, вероятно, с какой-то ядовитой травой. Там, где трубку держат, незаметно можно было надавить бамбук пальцем, закрыть отверстие с отравой и спокойно втягивать дым из другой трубки с обычным табаком. Не знающий этого вдыхал дым сразу из обеих трубок и, одурманенный, терял сознание.

— А это сильный яд? — спросил я.

— Еще как! — убежденно проговорил Арасибо. — Если принять его чуть больше, человека уже не спасешь.

— Откуда ты, брат, все это знаешь? — взглянул я на Арасибо не без тени удивления.

Охотник, явно польщенный, в улыбке растянул рот до ушей.

— Я подглядывал за ним, подсматривал потихоньку, учился его колдовству и хитростям…

— Поэтому они и не любят Арасибо, — вставил Арнак.

— Карапана и Конесо?

— Да. Будь их воля, они удушили бы его…

Хижина, выделенная мне главным вождем для жилья, находилась на берегу реки в полумиле от резиденции Конесо, а в двух десятках шагов от нее стоял шалаш, в котором должен был пока жить Манаури.

Между Серимой и этим нашим новым поселением протянулась, словно пограничная полоса, небольшая роща, закрывшая нам вид на Сериму. Когда на следующий день утром, после ночи, проведенной на палубе шхуны, я направился в свою хижину, первым, что бросилось мне в глаза, был человеческий череп, венчавший небольшой холмик у стены. Это пугало скалило зубы навстречу входящим. Я содрогнулся при виде жуткого зрелища и поспешил позвать своих друзей. Охваченные ужасом, они сначала остолбенели, потом энергично закивали головами.

— Здесь умер человек, — объяснил мне Арнак, — а это его могила и череп. Карибы хоронят умерших в хижинах, где они жили.

— Ты говоришь, карибы? Разве это хижина не араваков?

— Нет, это старая хижина, и, вероятно, здесь жила какая-то семья карибов. В такой хижине не смеет жить никто, кроме духа умершего.

— Почему же тогда Конесо велит мне здесь жить? — удивился я.

— Возможно, он думает, — сказал Арнак, — что этот обычай касается только нас и не относится к тебе, белолицему…

— Не верю! — буркнул Манаури.

Посовещавшись, мы единодушно решили, что в — хижине с могилой я жить не стану. Пребывание в хижине, где жил покойник, мало мне улыбалось, а главное — могло восстановить против меня, как против святотатца, многих индейцев.

Временно я разместился в шалаше Манаури, а мои соратники вместе со мной и многими добровольцами из числа туземцев не мешкая тут же принялись возводить для меня новое жилище. Среди всеобщей радости и. веселья работа шла споро, и уже к полудню возвышалось строение разве что чуть похуже резиденции самого Конесо. Прочная пальмовая крыша, три бамбуковых стены и четвертая, хотя и частично открытая, но с широким навесом надежно защищали от бурь и ливней. Хижина, а точнее — просторный шалаш, была настолько вместительна, что я предложил поселиться в ней вместе со мной Арнаку и Вагуре, неразлучным моим друзьям.

Остальные наши товарищи, не теряя времени, тоже сооружали себе хижины, но не вразброс, как это принято у индейцев, а все вместе — одну подле другой. Как видно, род наш намерен был и впредь держаться сообща. Оставалось лишь удивляться, как в расположении хижин, словно в зеркале, отражались личные чувства, симпатии и привязанности: негры построились вокруг хижины Манаури, словно личная гвардия вождя; Арасибо предпочел место подле меня и стал ближайшим моим соседом, по другую сторону, тоже поблизости от моей хижины, расположилась в шалаше Ласана с ребенком.