Но обоих уже не было в избе.

Директор Песковатской школы Николай Иванович Виноградов, обычно такой сдержанный и ровный, взволнованно ходил из угла в угол. Антонина Ивановна сидела на диване в непривычной праздности. Грибок с натянутым для штопки чулком валялся на полу подле нее. В другом конце комнаты Леля и Левушка вполголоса о чем-то говорили.

Хлопнула дверь.

— У нас радио испортилось. Расскажите, Николай Иванович, — попросил Шура.

Витя подбежал к ребятам. Радуясь случаю поговорить со свежим человеком, директор изложил своими словами речь Молотова.

— Что же теперь делать? — волновался Шура.

— Как что делать? Бороться.

— Ну да, это Красная армия. А нам что делать? Которых не призвали.

Николай Иванович усмехнулся.

— Каждый будет свое дело делать: ты учиться, я учить.

Шура с удивлением взглянул на него.

— Учиться! Разве усидишь теперь за партой?..

— Что же ты хочешь делать? — спросила Антонина Ивановна.

— Брошу все и пойду воевать.

— Да ведь тебе шестнадцать лет, в армию не возьмут.

У Шуры загорелись глаза.

— В разведчики пойду! В двенадцатом году, когда Наполеон вторгся, бабы воевали, не то что ребята. А вы говорите… Ну, прощайте, я пошел.

— Куда ты? — подскочил к нему Витя.

— В Лихвин. Хочу узнать, что там.

— И я с тобой.

— Нет. Ступай домой, скажи матери, а то она с ума сходить будет.

В кабинете комиссара Макеева поминутно звонил телефон. Входили и выходили люди. Павел Сергеевич отдавал короткие распоряжения, записывал что-то в блокнот, потом накручивал звонок телефона, кого-то вызывал и снова что- то приказывал. Шура долго ждал, пока до него дошла очередь.

— Ну как? — спросил Макеев и улыбнулся.

— Я к вам, Павел Сергеевич. Что мне делать?

— А учиться?

— Не могу.

Светлые глаза Макеева, небольшие и проницательные, на секунду задержались на взволнованном мальчишеском лице.

— Тебе сколько лет?

— Шестнадцать, — с виноватым видом пробормотал Шура.

— Верхом ездишь?

— Ну еще бы!

— Я формирую истребительный батальон. Подай заявление. Пока будешь ходить ко мне на учебную стрельбу. Всё.

Шура обернул к нему счастливое раскрасневшееся лицо, пролепетал задыхающимся шепотом:

— Хорошо, Павел Сергеевич. Спасибо.

Макеев с ласковой усмешкой смотрел ему вслед. Складки на его большом умном лбу разгладились.

Враг подступал к границам Тульской области, и линия фронта проходила уже близко от Лихвина. Все чаще кружили над городом фашистские стервятники. Артиллерийская стрельба, еще недавно отдаленная и глухая, доносилась все явственнее. По тихим, заросшим травой улицам грохотали, подскакивая на ухабах, военные машины с людьми и грузом, медленно тащились набитые узлами и чемоданами телеги. Вокзал был набит доотказа людьми. У кассы день и ночь дежурила очередь. Паровоз с тяжелым пыхтеньем тащил перегруженный поезд. Люди сидели на крышах вагонов, гроздьями висели на ступеньках, цеплялись за буфера.

Во дворах спешно закапывали овощи, утрамбовывали землю, сверху накладывали кирпичи, щебень, дрова.

— Уезжай, Надя, — уговаривал жену Павел Николаевич. — На тебя кулацкое охвостье еще с каких пор в обиде. Ты думаешь, забыли, как ты на коллективизации поработала?

Надежда Самуиловна молчала, сжав губы и устремив куда-то темные, как у Шуры, глаза.

— Уезжай и Витю с собой забирай.

— А Шура? — быстро обернулась она к мужу.

Павел Николаевич неопределенно развел руками:

— С Шурой ты сама поговори.

Шура поступил в конно-разведывательный взвод истребительного батальона и теперь пропадал целыми сутками. Прибегая домой с работы, Надежда Самуиловна наспех готовила обед, кое-как прибирала в комнате и садилась у окна ждать.

Как она тревожилась! Как ей недоставало его! Он был не только ее любимцем, ее гордостью, но и помощником во всех ее делах. Он проводил слишком сложные для нее подсчеты в универмаге. Когда туда прибывала новая партия товара и в магазине скоплялся народ, он в подмогу продавцам становился за прилавок. Натаскать воды из колодца, наколоть дров, истопить печку, подоить корову, выкрутить белье — все это Шура делал охотно, ловко и весело, с шуткой, с острым словцом, будто играя. Надежда Самуиловна не знала технических затруднений в хозяйстве: портился примус или электричество, Шура все налаживал в несколько минут.

В тоске и тревоге, напряженно прислушиваясь, мять проводила долгие часы у окна. И когда вдруг со стороны огородов, тянувшихся до самой опушки, доносился голос, такой знакомый, такой родной:

она срывалась с места и выбегала на улицу. Сначала слышно было только цоканье копыт. Потом из-за угла появлялась складная фигура всадника, ловко сидевшего в седле. Надежда Самуиловна хваталась за грудь, чтобы сдержать сумасшедшую птицу, которая до боли сильно трепыхалась у нее внутри. И когда Шура соскакивал на землю, мать висла у него на шее, жадно вглядываясь в утомленное, но счастливое лицо.

— Ты, верно, голоден, сынок. Пойдем кушать.

— Погоди, мама, дай Пыжика убрать.

Он уводил вспотевшую лошадь в конюшню и, только расседлав и задав ей корму, садился обедать сам. Мать неотрывно смотрела на него, пока он ел. Если она начинала расспрашивать его, он отшучивался или отмалчивался, и она оставляла его в покое, браня себя за бестактность.

В этот раз он вернулся неожиданно скоро, в тот же день, когда ушел из дому. Он не выглядел усталым, но лицо его было сосредоточенно, как у взрослого человека, принявшего серьезное решение. Он ел молча, односложно и рассеянно отвечал на вопросы. Потом, вставая из-за стола, сказал:

— Ну, собери меня как следует, мама. Я, наверное, на всю зиму уйду.

Надежда Самуиловна молчала. Что она могла ему сказать! Коммунистка, активная общественница, она собственным примером воспитала его таким, каким он был. Она гордилась им. И все-таки по-матерински боялась за него и больше всего на свете хотела бы удержать его около себя.

— Мы с Витей на этих днях уезжаем, — охрипшим от волнения голосом заговорила она. — Может быть, и ты с нами?..

— Нет, не поеду, — сказал он решительно.

Надежда Самуиловна молчала, низко опустив голову.

Шура взглянул, подошел ближе, обнял ее за плечи.

— И тебе не стыдно просить меня, мама! Ты же сама смелая и умная. Ты все понимаешь. Зачем же?..

Надежда Самуиловна отвернулась и молча начала собирать вещи: белье, валенки, теплый джемпер, три буханки хлеба; потом вынула из печки большой кусок говядины, который приготовила себе с Витей на дорогу. И, выложив его из противня в миску, хотела остудить.

— Мяса не надо, — сказал Шура. — Нам папка целую свинью достал да еще пуда два меду.

У Надежды Самуиловны сердце закипело обидой. Значит, отец все знал раньше, а от нее скрыли. Что ж, поделом ей! Он, видно, не стал удерживать сына, а она… И не зная, как загладить вину, она достала из шкафа новый, недавно справленный Шурин костюм из хорошего сукна и еще не надеванный затейливой расцветки галстук.

Шура со снисходительной улыбкой смотрел на ее хлопоты.

— Ни к чему мне галстук, мама. И костюм убери. Что мне с ним делать в лесу? Вернемся — все себе достанем, а пока…

Пришел отец. Лицо у него было озабоченное.

— Что, готов? Ну, собирайся, там ждут.

И на молчаливый тревожный вопрос в глазах жены ответил:

— Я скоро вернусь, Надя. Только провожу его.

Надежда Самуиловна обняла сына, потом отстранила его голову и долго смотрела ему в лицо, любуясь и мучась.

— Ну, сын, защищай нашу родину, крепко защищай. Только смотри, ты ведь не учен военному делу. Будь аккуратней.

— Что ты, мама, — усмехнулся Шура, — я лучше старших стреляю.