Но сейчас было кое-что поважнее, чем сон и прочее. Саша осторожно прилегла на край кровати — другой мебели здесь не было — оставив ноги на полу. Если б она сняла сапоги, надеть их снова не смогла бы, даже если б от этого зависела судьба мировой революции.

— Я должна что-то тебе рассказать, тебе одному, — сказала Саша.

В штабе она изложила все добытую стратегическую информацию — но не то, что сообщил ей Вершинин о причинах и целях поставок. Только мужу она решилась рассказать все как есть.

— Мы пришли на Тамбовщину, чтобы выжить, — закончила Саша. — Сдаться врагу на милость мы не могли. Нет у этого врага никакой милости ладно бы для меня, но ведь и для наших ребят тоже. После тысячи людей присоединились к нам, и многие не из любви к революции, а потому, что больше им ничего не оставалось. И я вцепилась в эти поставки — другого способа вооружить и одеть их всех у меня не было. А теперь выходит, что все это время мы сражались в интересах чужой страны и против собственной.

— Здесь нет ничего нового для тех, кто изучал историю, — ответил Белоусов после паузы. — Во все времена, когда какая-то страна погрязала в междоусобной войне, ее соседи использовали это в собственных интересах.

— Да, но теперь это моя вина.

— И твоя в том числе, — согласился Белоусов. — Но не бери на себя слишком много, дорогая моя. Гражданские войны не ведет и не начинает одна сторона и уж тем более один человек. В той же мере это вина Щербатова. Антонова. Князева. Алмазова. Моя. И тех, кто управлял событиями на предыдущем этапе этой войны, сделав неизбежным все последующее: Троцкого, Корнилова, Керенского, Деникина. Царя с его правительством. Все они и многие другие были звеньями в цепи причин и последствий. Некоторые уже расплатились за это, другим это только еще предстоит.

— Я перестаю понимать, за что мы на самом деле воюем...

— Солдаты сражаются и умирают не за идеи или страны, не за вождей или преобразование мира. Они сражаются и умирают друг за друга. Хоть сводит их вместе принуждение или воля случая, каждый из них готов положить жизнь за своих товарищей. И нет никакой другой правды ни в какой войне. А ты спи давай. Я понимаю, что тебе хочется себя наказать, доведя до изнеможения. Но завтра ты нужна своим людям с ясной головой. Подумай о своем долге, а не о своих желаниях. Спи. Я рядом, я всегда буду рядом.

Саша вздохнула.

— Есть еще одно, что я должна тебе сказать. Я не могу здесь остаться сейчас. Есть дело, которое нельзя более откладывать. И… я не знаю, долго ли еще смогу быть с тобой. Мы на войне, мы можем потерять друг друга в любой час, в любую минуту. Я думала, оставить тебя по своей воле — это выше моих сил. Но сейчас, кажется, пришло время делать то, что выше наших сил.

Белоусов посмотрел за окно. Разгорался холодный белый рассвет.

— Почему ты хочешь оставить меня?

— Я не хочу! Но так надо. Помнишь, я говорила тебе, что огэпэшные протоколы — на самом деле хлыстовская разработка. Я спрашивала хлыстов, могут ли они научить меня противостоять этому. Они согласились, но поставили условие: после я должна буду сдаться. Сама, своей волей. Чтоб встретиться с Щербатовым лицом к лицу.

— Зачем, Саша? Ты ведь не хочешь этого.

Саша достала папиросы. Закурила, стряхивая пепел в жестянку из-под зубного порошка.

— Помнишь, там, перед мостом через Пару, когда мы были заперты между бронепоездом, пулеметами и погоней, я спросила тебя, конец ли это.

— Помню. Я тогда ввел тебя в заблуждение.

— Да, но нет. Это и был конец… просто он растянут во времени. Мы продержались полгода, мы взяли Тамбов, мы выстоим еще сколько-то. Но наш разгром с самого начала был вопросом времени. Мы вступили в бой, в котором нам не победить, и мы знали об этом, — Саша глубоко затянулась. — Я все это время плыла по течению, понимаешь? Чтоб мы выжили, делала то, чего не могла не делать. Постоянно принимала решения, но на самом-то деле не решала ничего. Князев был прав сейчас — нам надо захватить инициативу, перейти в атаку. И мне тоже, на своем фронте. Если моя связь с Щербатовым, какова бы ни была ее природа, может быть использована как оружие — она будет использована как оружие. Ты ведь понимаешь меня, дорогой мой? Оружие нельзя не использовать.

— Я всегда знал, что ты не будешь принадлежать мне, потому что не принадлежишь себе, — Белоусов мягко улыбнулся. — Но давай обойдемся без драматических актов отчаяния. Тебе надо поспать. Прими решение завтра.

— У нас может не быть завтра. Если я выеду через полчаса, доеду до Александровки засветло.

— Ты нужна здесь. Ты должна говорить с людьми.

— Не так уж нужна. Покойный Донченко был прав — я не одна, за мной стоит моя партия. Комиссары знают, что говорить и делать. Я ведь никому не обещала, что мы победим. Но тревожит меня не то, что нас всех убьют, а то, что все идет не так, вообще все… и у них, и у нас.

— Ты про женщин, которых мы позволили угнать в рабство?

Саша была благодарна Белоусову за это “мы”, хотя он-то как раз в принятии этого решения не участвовал.

— Это тоже; но тут больше. Нам не победить… но ведь и им не победить. Гражданская война не прекращается. Страна распадается. Окраины скатываются в первобытную дикость. Это должно меня радовать, ведь это — поражение наших врагов. Но я не могу радоваться. Я должна положить этому конец, любой ценой. Ты хочешь спросить меня о чем-то?

Она научилась распознавать его намерения по жестам и мимике.

— Если ты встретишься с Щербатовым — то зачем? — спросил Белоусов после небольшой заминки. — Ты веришь, что это противостояние еще может завершиться примирением?

— Не-ет, — Саша прикурила вторую папиросу от первой. — Это война на уничтожение. Мы или они. Они или страна. Я скажу, разумеется, то, что будет нужно. И сделаю. Но единственная цель, которая у меня может быть — диверсия. Я не могу, не хочу больше играть по этим паскудным правилам. Лучше уж смести с доски все фигуры!

— Ты хочешь убить Щербатова?

— Смерть одного человека ничего не изменит. Народовольцы и эсеры практиковали индивидуальный террор десятилетиями — и чего добились? Чтоб был шанс что-то исправить, надо уничтожить их всех. Правительство, военное командование, дипломаты, французы эти со своими концессиями... Они должны перестать существовать.

— Не слишком ли масштабная задача для одной женщины из плоти и крови?

— Я не буду одна. Многие уже понимают: Новый порядок надо уничтожить прежде, чем он уничтожит страну.. Есть большевистское подполье. Есть эсеры разного толка — некоторые за нас или хотя бы против них. У сектантов свои люди повсюду. Хлысты только выглядят так, будто лаптем щи хлебают, на деле у них все схвачено. Они говорят, я должна оказаться рядом с Щербатовым и каким-то образом… не убить, а именно сломать его, и через это разрушить то, что он создает. Может быть, они правы.

— Но почему ты уверена, что тебя попросту не казнят или не запрут в тюрьме? Думаешь, Щербатов подпустит тебя к себе, после всего?

— Я не уверена ни в чем, — Саша пожала плечами. — Просто если у кого-то есть шанс оказаться к нему близко и установить контакт с его окружением, то у меня. Что-нибудь придумаю. Ты поможешь мне все спланировать?

— Разве было такое, чтоб я отказался тебе помочь? Я узнаю, какие ресурсы мы можем задействовать.

— Давай обвенчаемся, — сказала Саша неожиданно для себя. Белоусов глянул на нее удивленно.

— Зачем это тебе? Ты ведь не веришь в Бога. Ваша марксистская догма велит исповедовать атеизм.

— К черту догмы! В тебя я верю. Что важно для тебя, то важно и для меня. Мы приняли обреченный бой, зато я смогла побыть с тобой, узнать тебя. Это стоило всего. Если я все еще чувствую себя живой, то только благодаря тебе. И что бы ни случилось с нами потом, я хочу навсегда остаться твоей женой. Если, конечно, тебе в самом деле нужна такая жена.

Белоусов улыбнулся. Осторожно отряхнул с Сашиной блузки крошки пепла — она опять забылась, пока курила.