Окна Матрониного дома уютно светились. Саша думала постучать, но едва поднялась на крыльцо, Матрона сама открыла ей дверь. И вот теперь они беседовали, сидя за пустым столом.

— И еще я хотела спросить… предупредить. Насчет… ну как вы это называете… свального греха, в общем. Вы не подумайте, я не осуждаю. Взрослые люди по согласию вольны делать, что захотят. Просто я не могу так. Не хочу. Без этого можно обойтись как-то?

Матрона глянула на Сашу как на милого, но надоедливого ребенка.

— Угомонилась? Теперь слушай внимательно. Ты сама пришла, сама в науку нашу попросилась. Никто тебя силком не тащил. Никто и удерживать не станет. Христовы люди пальцем тебя не тронут. Больно им надо. Телу твоему никакого вреда не выйдет. Но вот что до души… того, что замест души у тебя… рассудок… им повредиться легко. Не любо — вот тебе Бог, а вот и порог. На свой страх по хороводу идешь, девонька.

— В хоровод?

— Да куда тебе в хоровод. В хоровод — это для Христовых людей. Тебе — по хороводу.

— Как это?

— Сердцем поймешь. Ежели сможешь.

— Я попробую.

— Вот и ладно. Иди ляг пока, я в дочкиной горнице тебе постелила. В ночи радеть станем. Табак свой бесовский не кури. И не ешь ничего.

Саша удивилась — когда только Матрона успела постелить ей? Она ж встретила Сашу на крыльце, провела в дом и не отлучалась никуда. А постель в самом деле выглядела только что заправленной и взбитой. Прочее значения не имело.

Саша проспала часа четыре и проснулась разбитой, под впечатлением ото сна. Возвращаться из этих ее снов в реальность всегда было тяжело. Там мир снова становился целым, не расколотым войной. Пробуждение ломало его заново, как неправильно сросшуюся кость. По счастью, снов она не запоминала, и накатывающее после них оцепенение быстро проходило.

Накинула пальто, вышла во двор, набрала в колодце ледяной воды, умылась. Уже стемнело, но полная луна заливала светом заснеженный двор. Сразу полегчало, в голове прояснилось. Достала было папиросу, но вспомнила, что обещала не курить. Теперь Саша уже сомневалась, верно ли поступила, когда оставила штаб в решающую минуту и приехала сюда. Возможно, ее муж был прав. Он же обыкновенно во всем прав.

— Не передумала, девонька? — спросила вышедшая из дома Матрона.

— Да нет... Только я хотела бы уточнить сперва… вы ведь понимаете, что мне нужно?

— Что ж тут непонятного. Хочешь научиться под горькими травами волю свою сохранять. Потому я тебе дам выпить их настой и вопрос задам. Любой. Об имени твоем, допустим. Мне ответы без надобности, а вот ты попробуй говорить не то, что на сердце лежит, а то, что сказать хочешь.

Это звучало достаточно разумно, Саша чуть успокоилась.

— И как это сделать?

— Как сможешь… Этого уже словами не объяснить, сердцем надо понять. Хоровод будет, он помогает. Кровь свою можешь пролить, Сударыня Мать это любит; но одну каплю, не больше, жилы не надо перерезать. И запомни: ты вольна уйти в любую минуту, принуждать тебя никто не станет. На свой страх идешь, говорю же.

Саша молча кивнула и снова пожалела, что ввязалась в это. Может, лучше сейчас откланяться и вернуться в Тамбов? Это будет неловко и глупо — но, кажется, куда как менее неловко и глупо, чем все, что может случиться здесь. Комиссар в решающий для его армии момент экспериментирует с наркотиками… будто карикатура из белогвардейской агитки, ей-богу.

И все же, раз она здесь, надо попробовать.

Радения проходили в небольшой избе, стоящей отдельно в лесу. Тропы туда не было, пришлось пробираться по заснеженным буеракам — так, видимо, было заведено с тех пор, когда хлысты скрывались от церковного преследования.

Изба состояла из крохотных сеней и всего одной комнаты — жарко натопленной, но с земляным, не прикрытым даже рогожей полом. Маленькие окна были наглухо закрыты ставнями. Горели дюжины восковых свечей — целое, по деревенским меркам, состояние потрачено, чтоб осветить эту комнату. Сейчас же новогодняя ночь, вспомнила Саша. Стемнело в девятнадцатом году, рассветет в двадцатом. Советская власть пыталась сделать Новый год главным зимним праздником вместо Рождества. Но это уже не имело значения.

На лавках вдоль стен тихо сидели люди, около двух дюжин — разного возраста, от подростков до стариков. Все были босы и одеты в длинные белые, без всякой вышивки рубахи; у женщин волосы повязаны белыми платками. Саша подумала, что ей сейчас тоже выдадут такую одежду, но Матрона сказала другое:

— Тебе надо раздеться. Догола. В сенях. И оружие там оставь. Никто твои вещи не тронет.

Саша смешалась. Окинула быстрым взглядом собравшихся, особо присматриваясь к мужчинам. В армии любая женщина учится чувствовать мужское желание на уровне инстинкта, это вопрос выживания. Нет, ее прелести их не волновали. Эти мужчины вроде бы не должны оказаться скопцами — оскопления, кажется, практиковала другая секта — но держали себя как скопцы. Их не интересовала ни Саша, ни бабы вообще. Как и женщины, они смирно и сосредоточенно ожидали чего-то крайне для них важного.

Снявши голову, по волосам не плачут. Саша вышла в промерзшие сени и разделась, мгновенно покрывшись мурашками. Оставила вещи на лавке. Маузер положила сверху. Чуть поколебавшись, сняла и часы, подарок Урицкого. Что сказал бы погибший друг, если б увидел, до чего она дошла?

Возвращаться в таком виде к людям было чудовищно неловко, но мерзнуть в сенях — глупо. Саша решительно вошла в избу, закрыла за собой дверь. Матрона жестом указала ей на самый центр комнаты. Конечно же, отсидеться в уголке нечего было надеяться. Саша прошла на отведенное ей место, опустилась на колени, сжалась, скрестила руки на груди. Впервые она пожалела, что коротко острижена — срезанные в Тыринской Слободе волосы легко бы закрыли ее тело до пояса.

Никто, впрочем, на нее не глазел. Без команды, но слаженно сектанты поднялись с лавок, выстроились кругом, взялись на руки и начали хоровод.

Они двигались по часовой стрелке — посолонь, сперва очень медленно, но постепенно ускоряясь. Ни песнопений, ни молитв, ни ритуального речитатива, ни чтения старинных книг — только кружение. Неужели это все, что они тут делают, удивилась Саша. Хоровод, невинная деревенская забава. А разговоров-то было — древняя секта, тайные науки…. Стоило огород городить.

Матрона в хороводе не участвовала, осталась снаружи. Впрочем, и белой рубахи она не носила, на ней была обычная старушечья одежда.

Только теперь Саша заметила два предмета перед собой. Первым был ковш, кажется, тот самый, с которым Матрона пришла к ней в подвал в первую встречу, но теперь в нем была не вода. Саша знала, что там, и ее передернуло. Эту горечь, вкус яда она не сможет забыть никогда. Такое пьют под дулом пистолета или вовсе вливают в людей силой. Отказаться от своей воли по своей воле… звучит как безумие.

Вторым предметом был маленький нож с костяной рукоятью.

Хоровод кружился все быстрее. Люди уже бежали так, что Саша не могла различить отдельных лиц. Как только они сохраняют равновесие? Среди них ведь есть и совсем пожилые. Саша поняла, что это становится попросту опасно. Если хоть один из кружащихся сейчас споткнется, упадут все, и на такой скорости они запросто покалечатся.

Надо, кажется, все же уйти. Вдруг кто прознает, чем комиссар тут занимается? Сраму не оберешься. Можно потерять с таким трудом завоеванный авторитет.

Но на Тамбов наступают колонны бронетехники. Ни от какого оружия нельзя отказываться. В конце концов, она уже здесь.

Саша взяла ковш в обе руки и, преодолевая отвращение, выпила — до дна. Волна горечи захлестнула, выбила воздух из легких. И все сделалось очень просто и легко. Она вспомнила.

Нежные руки Веры, поправляющие ей волосы. Надежное плечо Щербатова, к которому так хотелось прижаться и сделаться слабой. Она ведь всегда хотела стать слабой, но не позволяла себе. Вот дурочка-то!

Саша счастливо засмеялась. Как глупо — она боялась, что снадобье лишит ее свободы. А ведь оно само и есть свобода. Свобода от ответственности, свобода от выбора, свобода от чувства вины. Свобода от необходимости быть субъектом этого паскудного исторического процесса.