Нет, ну надо же, на какие пакости горазда судьба... И, главное, теперь-то Шурка Мурзику вовсе не опасен. Ладно, прежде, пока жив был Смольников, пока за Мурзиком охотилась и охранка, и сыскная полиция, он мог бояться Шурку как свидетеля, как человека, который знал о нем слишком много опасного и ненужного. Но теперь-то? Теперь-то что?! Теперь вся власть у Мурзика и ему подобных, теперь он мог бы наплевать на сам факт того, что живет где-то на свете незначительный человек по имени Александр Русанов. Но нет, он, как жирный котище, вдоволь наиграется с загнанной мышкой и не отпустит ее до тех пор, пока она не упадет бездыханная. Да и потом, конечно, не сразу успокоится, а еще будет швырять туда-сюда ее безжизненное, жалкое тело.
Но Настена, о Господи! Бедная, безумная Настена! Ей-то зачем восходить на погребальный костер?!
Нет, не понять этого ни одному мужчине на свете... на такое, наверное, только женщины способны... Вот небось и Сашка, глупенькая, такая же со своей неистовой, погибельной страстью к Игорю Вознесенскому!
От воспоминаний о сестре Шурке на миг стало легче. Словно подошла, склонила голову, заглянула в глаза: «Ну что, песик-братик? Страшно тебе? Потерпи, милый, уже недолго осталось! И будет хорошо и тихо...»
Шурка вскинул глаза на Мурзика, растянул в улыбке непослушные губы:
– Ну что? Чего уставился? Венчай, коли взялся, ломай свою комедию...
О, он даже и вообразить не мог, что его ожидает!
Спустя несколько минут они с Настеной стояли посреди двора, на котором собралась самая невообразимая команда, пришедшая с Мурзиком. Матросня – и откуда только в Энске матросы взялись, да еще с такими надписями на ленточках: «Летучий», «Быстрый», «Князь Олег», «Мотор», «Стерегущий»? – солдаты в драных обмотках и прожженных у костра шинелях, еще какие-то люди, одетые с бору по сосенке, как и Мурзик, но в большинстве своем все же в тельняшках под пиджаками и тужурками. Даже под визитками, даже под тулупами! Видимо, тельняшка – своего рода униформа анархистов. Тельняшка была и на долгогривом, бородатом и брюхастом существе, которое изображало попа. Вместо рясы окутали его зеленой бархатной портьерой, содранной внизу, в столовой, кадило изображала лампадка, снятая с киота, но те иконы, которые нашлись в доме, были мигом порублены анархистами в щепы, а для «благословения молодых» Мурзик не придумал ничего лучше... о Господи... как снять в светелке со стены портреты Эвочки и Лидочки. И теперь, стоя перед бочкой, полной доверху дождевой водой, накрытой доской и изображающей аналой («венчание» происходило под открытым небом, во дворе – «чтобы Господь видел все», как патетически выразился Мурзик), Шурка словно бы чувствовал спиной взгляд юной матери, которой он не помнил, которую не приучился любить и у которой просил сейчас мысленно прощения.
Странное у него было ощущение во время этого шутовства! Словно смотрели на него не только нарисованные глаза матери и тети Лидии: чудилось, будто их глазами глядят на него и все прочие Понизовские, начиная от тети Оли, которая и знать не знала, и вообразить не могла, какую муку смертную принимает сейчас ее любимый племянник, и кончая прадедом Понизовским, построившим дом в Доримедонтове. Видел Шурка также давно умерших своих деда и бабку, а также прадеда и прабабку Русановых (в том числе и ту самую легендарную любительницу читать газеты, которая однажды приняла извещение о смерти императора Николая I за извещение о гибели ее сына Петра в Крымской войне), видел своих вполне живых друзей, приятелей, родственников. А между ними мелькал покойный Георгий Владимирович Смольников и все качал, сокрушенно качал головой, глядя с тоской, словно упрекая себя за то, что не смог остановить Мурзика, не смог его вовремя поймать, и он убил его самого, Смольникова, а теперь убьет и Шурку...
«Священник», конечно, не знал службы, нес полную околесицу. Шурка сначала пытался уловить хоть какой-то смысл в его речах, но потом даже бросил вслушиваться в путаницу слов, где были и огненная купель, и Иордань, и белая голубица, и «кровью умыться», и многое в том же роде. Порой «поп» словно бы сам толком не понимал, собирается ли он венчать их или крестить, и Шурка вяло думал, что неудивительно, если их начнут окунать в бочку. Еще и утопят невзначай... а и зачем, в самом деле, пулю на них тратить?
Он почти угадал. Но вот именно – почти.
Когда «молодых» под бессвязное причитание «священника» и хмельное подвывание гостей (тянули кто во что горазд, не разбери поймешь, изредка сбиваясь на «Чижика-пыжика» и «Яблочко», но тут же преувеличенно громким шепотом, матерно, призывая к тишине) трижды обвели вокруг «аналоя», Мурзик выступил вдруг вперед и провозгласил:
– А теперь, коли нету у них обручальных колец, обручим же их по-нашему, по-анархистски.
Конечно, он заранее приказал своим подготовиться, потому что после этих слов вперед вышел ражий матрос с вожжами, взятыми, по всему, в конюшне, и не успели Шурка и Настена слова сказать, как были накрепко привязаны друг к другу лицом к лицу.
– Ну, вот вы и обручены-окручены! – засмеялся Мурзик. – А теперь отправим вас на брачное ложе...
По его знаку двое анархистов выкатили из амбара телегу и впряглись в нее. Шурку с Настеной положили на сено, которое кто-то заботливо положил на днище телеги. Они лежали, вытянутые, сомкнутые связанными телами, и нос Шурки утыкался в шею Настены. Одуряюще пахло сеном, сказочно пахло, хотелось закрыть глаза и уснуть навеки, вдыхая его волшебный аромат...
«Ну, скоро и уснем», – вяло подумал Шурка, всем существом своим ощущая, что дело близится к концу и жизнь его тоже близится к концу.
Что-то горячее ожгло его лоб, Настена рядом тихо всхлипнула. И затряслась, зашлась в сдавленных рыданиях:
– Ах, кабы знать... кабы знать раньше, я б решилась, я б осмелилась... а я тебя робела, я тебя берегла, солнышко ты мое, дитятко, свет очей моих, любовь моя ясная...
Шурка только нервно, трудно сглатывал. Ничего он не мог сказать, ничего не чувствовал, слов не находил, и пусть не хотел своим молчанием оскорбить беззаветно, непостижимо, воистину смертельно любящую его женщину, все же не размыкал губ: боялся, что вырвется какое-нибудь совсем уж жалкое всхлипывание, недостойное мужчины... женатого мужчины!
Телегу везли быстро. Сначала она легко пронеслась по утоптанной аллее, а потом запрыгала по кочкам. Запахло водой, студено стало.
– Ну что ж, голуби, – послышался голос Мурзика, и он приостановил телегу, – спокойной вам ночи! Приятных снов!
Он погладил по голове Шурку, грубо лапнул Настену, хохотнул, выпрямился:
– Толкайте!
Телегу толкнули, и она понеслась под уклон, попрыгивая на ухабах. Быстрей, быстрей, словно с обрыва...
Настена глухо, с ужасом застонала, и Шурка понял то, что мгновением раньше поняла она: телегу пустили с крутого съезда, ведущего к реке, и сейчас они на полном ходу сорвутся с мостков на глубину...
– Ах! – разом выдохнули они с Настеной, когда ожгло ледяной водой, рванулись в последнем, животном усилии к спасению – и тут же река приняла их и сомкнулась над их головами.
Мгновение страшного удушья... биение тяжелого тела рядом... Настена... вот она замерла... Шурка еще держался... и больше не мог выдержать жжения в горле и легких, и вздохнул... и осознал, что дышит... дышит воздухом... открыл ослепленные ужасом глаза... увидел мокрые рожи над собой, хохочущие мокрые рожи... и Мурзика с прилипшими к лицу полуседыми прядями, и капли воды, скатывающиеся по его высокому лбу, и синие глаза в обрамлении мокрых ресниц...
– Ну вот и все, Русанов, – сказал Мурзик. – Хватит с тебя. Ладно, живи! Конечно, попался бы ты мне в руки раньше, я б тебя не пощадил, но Милка-Любка меня заживо сожрет за тебя. Дался ж ты ей! Ты да твоя сестра! Что вы так Милке-Любке в душу влезли, не пойму? А я ей ни в чем не могу отказать, ведь она... эх, ничего ты не знаешь, тварь Божия... – Мурзик зло мотнул головой. – Ладно, утрем сопли, не до соплей сейчас! Революция должна быть выше личных счетов. Ты думал, я здесь зачем? За тобой приехал. У меня приказ: доставить тебя в город. Чего глазами лупаешь? Я никакой не анархист, это я просто так сказал, пошутил, над тобой покуражиться хотел. Я комиссар временного городского революционного правительства. Газету надо выпускать, нашу рабоче-крестьянскую газету. Указание самого товарища Ленина: как можно скорей наладить выпуск агитационной печати. Приказано всех вас, газетчиков, разыскать и поставить вопрос ребром. Выбор у вас невелик: кто не с нами, тот против нас. Тараканов ваш уже того-с... отвыпускался. А ты, Русанов, готов сотрудничать с революцией или желаешь обратно... воссоединиться с супругой, так сказать? Давай решай быстро, да или нет, а то сдохнем тут, насмерть застудимся. Вымокли все, пока тебя из реки тягали обратно, а на улице не лето. Ну, быстро решай!
