Как-то после такого сна Фабия призвала Дориона и приказала обстоятельно рассказать обо всем, что ему известно из жизни далеких греческих городов.
— Госпожа, — сказал радостно Дорион, — я только что получил письмо от отца и могу ответить на твой вопрос правдиво, без вымысла. Отец пишет, что Пантикапей — старинный греческий город с храмами, с агорой, с памятниками достойным людям города. Он встретился там с судьями, грамматиками и риторами, для которых может поработать. Он пишет, что много дел для переписчика, а это значит, что жизнь городская кипит. Если удастся сделать так, чтобы благородный господин, Овидий Назон, переехал в Пантикапей, то все изменится к лучшему, госпожа.
— Но мы не знаем, жив ли Овидий Назон, — сказала Фабия. — Вестей все нет, и надежд все меньше. — Слезы мешали ей говорить, и она знаком дала понять, что Дорион больше не нужен.
А переписчик все читал и перечитывал долгожданное послание Фемистокла. Оно было коротко, но емко. Самое удивительное было в том, что отец все принял как должное: не жалуется на трудности, полон надежд и добрых ожиданий. «Мне бы поехать к ним, — подумал Дорион. — Мне бы начать новую жизнь рядом с любимыми. Мои маленькие сестры уже невесты, и свадьба скоро обрадует их, а я все еще в разлуке. Почему?»
Дорион горевал о том, что не может поспешить в Пантикапей, не может воспользоваться приглашением Никострата сесть на его корабль. Но ему и в голову не приходило покинуть дом господина в это трудное время. «Подожду, может быть, придут вести от Овидия Назона, может быть, смилостивится император Август, тогда можно будет оставить Рим. А пока нельзя, об этом надо написать отцу».
«Я не приеду на свадьбу, дорогие мои сестры. Я не скоро увижу вас, дорогой отец, — писал Дорион. — Я стал свидетелем великого несчастья в доме моего достойного господина. Всеми любимый поэт, самый прославленный на италийской земле, — изгнан на вечное поселение у диких берегов Понта Евксинского. Это случилось в те дни, когда я прощался с вами в Пирее и расстался с радостным сердцем и надеждой, что вскоре увижу вас.
У госпожи моей много забот, много всякой переписки. Я не могу оставить ее, даже если она не станет возражать. В память о господине Овидии Назоне, которого я еще больше прежнего чту, я буду служить ей, пока это нужно…»
И все же настал день, когда в Рим прибыло первое послание Овидия. И не только письмо к Фабии, но и целая книга — «Скорбные элегии», которые потрясли Фабию и всех друзей Овидия Назона.
Так начиналась первая книга «Скорбных элегий», прибывшая в Рим как подлинный свидетель новой жизни поэта.
Вчитываясь в печальные строки, Фабия вспоминала последнюю ночь, и горечь разлуки отравляла ее ядом:
Снова оживала страшная картина той ночи, слезы и последние слова прощания. И между строк читала Фабия несказанное. Овидий, обращаясь к друзьям, не назвал ни одного имени. Значит, боится причинить им вред своей дружбой. Но Котта Максим узнает себя в этих строчках:
— Прекрасный мой Овидий, — говорила Фабия, целуя свиток. — Жажда жизни так велика у тебя, что ты ценишь ее даже там, в этом ужасном изгнании. Пусть появятся у тебя силы с достоинством переносить тяготы этой жизни. Пусть они дадут тебе хоть маленькие радости. Но какие? Откуда они возьмутся? Будь терпелив, друг мой Овидий. Я виновата перед тобой, не сумела позаботиться о тебе в тот скорбный час, И вот мне укор:
Фабия множество раз прочла все двенадцать скорбных элегий и призадумалась. Говорить ли Ливии об этой книге? Рассказать ли ей о том, как страдает поэт от холода, голода и вражеских набегов? Сообщить ли ей, что каждый день и каждый час может прилететь отравленная стрела — и жизнь поэта прервется. Сказать ли ей?
«Нет, не надо говорить Ливии о первой весточке, — решила Фабия. — Она не друг мне, она враг — если не могла устроить свидание с императором. Она ни разу не спросила о судьбе Овидия, можно ли считать ее другом? И не она ли затеяла возню вокруг внучки императора Августа? Не она ли виновница ссылки маленькой Юлии? Все может быть. Ведь Ливия полна честолюбивых планов. Она жаждет дождаться дня, когда ее сын Тиберий станет правителем Рима. Кто знает, может быть, в ее планы входило и это злодейство? Ливия могла оклеветать и поэта. Ты можешь так думать, бедная Фабия, но ты не можешь об этом сказать кому-либо из друзей. И порвать с Ливией нельзя. Ссора может обернуться еще каким-нибудь злодейством. Терпи, бедная Фабия! Терпи и молчи!»
И все же первое послание Овидия в чем-то обнадежило Фабию. Прежде всего — он жив. Он приспособится к той жизни. Он не утерял свой поэтический дар. Он полон надежд. А она, Фабия, все еще надеется умолить императора. Надо только быть принятой, и непременно в добрый час, когда он будет настроен приветливо, с желанием выслушать и пожалеть. Ведь о нем говорят так много хорошего, иные вспоминают его добрые поступки и щедрые подарки, его скромность в убранстве дворца и в одежде. Все же об Августе говорят как об одном из благородных правителей великого Рима. Это что-нибудь да значит!
Дорион один из первых был допущен к новой книге Овидия Назона. Фабия пожелала размножить эту книгу, чтобы каждый из тех, кто хоть чем-нибудь может помочь бедному поэту, прочел бы и проникся сочувствием. Фабии хотелось, чтобы возможно больше друзей узнали об этих скорбных стихах. Но как совместить это с тайной получения книги опального поэта? Ведь нельзя было допустить, чтобы Август прочел эту книгу и, быть может, еще больше разгневался. У кого спросить совета? Кто скажет?
Трагедия господина Овидия Назона потрясла Дориона. Только теперь, прочитав скорбные элегии, он понял всю полноту несчастья. Оказывается, что Томы это далеко не Пантикапей. Оказывается, что и само путешествие может быть столь тягостным, что смерть кажется несчастному путнику избавлением. А если учесть, что господину уже минуло пятьдесят лет и не всегда он бывал здоров и в силе, то можно понять все тяготы его существования. И как он может собраться с мыслями, когда его постоянно подстерегает отравленная стрела? Он пишет стихи, а думает о том, что рука может остановиться, когда сердце не выдержит пытки. Но о чем думают его друзья, которые любили его и чтили за талант и благородство, за веселый нрав? Почему же не нашлось отважного, кто пошел бы к Августу и упросил пересмотреть его суровое решение?
