Более того, мне теперь кажется, что у хозяев есть немалые основания требовать от профессиональных дворецких умения поддерживать подобную болтовню. Сам я, разумеется, потратил много времени на развитие навыков «подыгрывания», но, вероятно, до сих пор относился к этому делу без должного усердия. Так что, вернувшись завтра в Дарлингтон-холл, – а мистер Фаррадей задержится еще на неделю, – я, пожалуй, с удвоенной силой возобновлю тренировки. Поэтому, будем надеяться, к возвращению хозяина я окажусь в состоянии преподнести ему приятный сюрприз.

Итак, читатель, вы совершили небольшое путешествие по юго-западной Англии, полюбовались на ее действительно прекрасные уголки, познакомились со многими англичанами и, вероятно, лучше представляете теперь национальный характер, тот самый, который, по словам Вальтера Скотта, нельзя узнать по «сливкам общества». Впрочем, и в обществе этих «сливок» вам тоже довелось изрядно повращаться, а заодно узнать кое-что любопытное о том, как делалась в Англии международная политика между двумя мировыми войнами. Вы обозрели долгую человеческую жизнь – то ли принесенную в жертву ложным кумирам, то ли незаметно утекшую, как вода из горсти, но явно несостоявшуюся. Думаю, вам было грустно расставаться на праздничном вечернем молу со старым дворецким, хотя он вроде бы взбодрился и в очередной раз размышляет, как воспитать в себе навык «подыгрывания». И дай ему Бог, в конце концов, приятно удивить своим остроумием мистера Фаррадея: быть может, тогда отпущенный Стивенсу «остаток дня» обретет некий смысл, а не сведется к механическому исполнению служебных обязанностей.

«Что видел дворецкий» – фраза, в английском языке ставшая идиомой. Легче, пожалуй, перечислить, чего вездесущий дворецкий не видел. Первейшая, однако, обязанность вышколенного дворецкого, если верить «английским анекдотам» и байкам вроде той, которую любил повторять батюшка Стивенса, – как раз «не видеть» неположенного, а уж если увидел, то сохранять невозмутимость, действовать сообразно с обстоятельствами и полагаться на хозяина.

За долгую службу в Дарлингтон-холле, как вы могли убедиться, дворецкому Стивенсу пришлось многое повидать. Другой вопрос – что он видел, то есть понимал и постигал? Об этом, собственно, и написан роман, в котором исподволь, изящно, с тонкой иронией и недомолвками демонтируется социально-психологическая мифология, издавна облекающая в британском обществе весь комплекс отношений между хозяевами и слугами. Мифология, становлению каковой, между прочим, способствовала и классическая английская литература – Робинзон и Пятница у Дефо, мистер Пиквик и Сэм Уэллер у Диккенса, дворецкий Беттередж и леди Джулия Вериндер («Лунный камень» Уилки Коллинза).

Слугу-рассказчика придумал не Кадзуо Исигуро – мы встречаем его, скажем, у того же Уилки Коллинза или у Теккерея в «Записках Желтоплюша». Но с каким блеском ведется повествование в «Остатке дня»! Ведь из рассуждений, воспоминаний и переживаний Стивенса, из самой его интонации у нас на глазах постепенно складывается достовернейший – до мельчайших модуляций голоса и оттенков мысли – тип законченного, Богом призванного слуги, а также во всей своей пластической убедительности возникает целая вселенная, именуемая обслуживающим классом. Вселенная, как читатель, надеюсь, отметил, со своей историей, законами, заповедями, духовными ценностями и даже фольклором. Мир, существующий параллельно, раздельно и одновременно в нерасторжимом единстве с миром хозяев.

Такого тщательного, проникновенного, сострадательного и вместе с тем беспощадного художественного исследования социальной психологии слуг как класса, самого феномена прислуживания в английской литературе, пожалуй, еще не было. Роман можно было бы воспринять как пародию, когда б за всеми парадоксами и несообразностями мира лакейской автор не прорисовывал тончайшим штрихом, даже пунктиром, глубокие драмы сердца и ума, не менее горькие и губительные оттого, что они не отмечены аристократической «утонченностью чувств».

По мере погружения в роман крепнет догадка, в конечном счете перерастающая в уверенность, что бытие слуг есть не что иное, как поставленное перед грубовато-беспристрастным зеркалом бытие хозяев. Впечатление карикатурности возникает потому, что отражение слишком точно, а социальные уровни несопоставимы. Вспомните про клуб. Английский клуб – институт заповедный, закрытый, место для избранных, и слуга может в нем появиться исключительно в своем профессиональном качестве. Мы же узнаем от Стивенса про клуб дворецких – «Общество Хейса», – еще более малочисленный и труднодоступный, чем знаменитый лондонский «Атенеум». Занимаются в этом клубе, естественно, тем, что дискутируют о первейших обязанностях, неотъемлемых качествах и идеале образцового слуги. Смешно? Разумеется, поскольку неуместно и несуразно. На поверку, однако, не более чем дискуссии в самом что ни на есть аристократическом клубе, где вполне серьезно обсуждают ход истории на том же уровне, что и в стенах Дарлингтон-холла: «…от мсье Дюпона одного и зависит исход предстоящих переговоров».

Или другой пример. В сословной и внутрисословной иерархии титул, звание, пост или место как бы оттесняют самого человека на второй план, и тем вернее, чем выше его статус. Три главных действующих лица романа – хозяин Дарлингтон-холла и его слуги, Стивенс и мисс Кентон. Мы представляем их себе как живых, твердо усвоили, что первый – лорд, второй – дворецкий, а третья – экономка, но расстаемся с ними, так и не узнав их имен.

Не правда ли, читатель, вас поджидали в романе откровения? Вы, полагаю, уяснили себе, что образцовый дворецкий и вообще слуга – тот, кто с достоинством исполняет свои должностные обязанности. Вы познали катехизис прислуживания – последний слагается из разрозненных суждений Стивенса, подчас обладающих завершенностью и выразительностью афоризмов, притом нередко отмеченных прочувствованным, хотя и невосторженным (сдержанный и скрытный английский характер!) холопством. К примеру: «Когда за столом двое… безумно тяжело добиться равновесия между расторопностью и незаметностью, которое так важно для хорошего обслуживания». Или вот еще: «…в реальной жизни критическое отношение к хозяину и образцовая служба просто несовместимы». Вы познакомились с легендами и преданиями лакейской. Вы, наконец, приобщились к новой и новейшей истории британской прислуги, для которой (истории, не прислуги) характерны смена поколений, формаций и ведущих сфер деятельности – все как в настоящей истории; только если в последней, допустим, основным занятием политиков стала выработка курса по отношению к нацизму, то на уровне слуг тем же становится чистка столового серебра.

Вы, верно, не станете спорить, что под пером Кадзуо Исигуро сословие слуг образует своеобразное государство по образцу того, как совокупность подданных Британской короны образовала империю. В этом государстве роль монарха отведена дворецкому. Стало быть, и вопрос о том, что есть великий дворецкий, в нем столь же уместен, как проблема образцового суверена в монархическом устройстве.

Далекие, казалось бы, материи, а читать интересно. Во-первых, потому, что узнаешь много нового. Тут «Остаток дня» не менее увлекателен, чем романы Артура Хейли из жизни профессионалов своего дела. Но не это главное. Произведение Кадзуо Исигуро привлекает прежде всего тем, что рассказанное имеет прямое отношение к нам с вами.

«Как писатель я стремлюсь создавать международные романы. Что это такое – “международный” роман? Это просто роман, в котором дана картина жизни, представляющая интерес для людей самого разного происхождения и состояния по всему миру. В нем могут фигурировать персонажи, летающие с континента на континент реактивными лайнерами, но с равным успехом его действие может разворачиваться в границах какого-нибудь маленького местечка», – говорит Кадзуо Исигуро. А теперь спросим себя: представляет ли для нас интерес картина жизни, скомканной служением ложной идее, притом что оно продиктовано самыми благими намерениями? Представляет, да еще какой – знаем такую жизнь по собственному опыту, историческому и личному. Знает, вероятно, и писатель. По крайней мере, его светлость имеет предшественника в предыдущем романе Кадзуо Исигуро «Художник зыбкого мира». Там герой, художник Мацуи Оно, сознательно связывает в молодости свое искусство с идеалами японского милитаризма – и из столь же благородных побуждений – желания поддержать родину, облегчить людям существование и создать нетленную живопись. На закате лет он, однако, вынужден признать, что пытался сотворить вечное, опираясь на скоропреходящие идеалы, и поэтому потерпел крах.